– А гроб станет?
– Если втиснуть, то станет! – ответили ему. – Может, чуть ужмется!
Справа выглядывало потемневшее ребро гроба мамы, похороненной тут пять лет назад. Она ушла следом за сестренкой Верочкой, заразившись от нее болезнью легких. Вот теперь и папа ляжет рядом, третьим, не оставив ему, Самсону, места в семейной могиле.
Взгляд поднялся на памятник – бетонное дерево с обрубленными ветками. С вырезанной надписью «Колечко Веруся, Колечко Зинаида Федоровна. Покойтесь с миром. От отца, мамы и брата».
Надпись смутила Самсона.
Мужики опустили гроб на веревках. Узкая, «ножная» его часть легко стала на дно могилы, верхняя же застряла на два фута выше.
Мужики лопатами подтесали бурую землю в тесном месте, и верхняя часть гроба опустилась на несколько вершков вниз.
– Дале сейчас не пойдет, – покачал головой мужик. – Но потом оно осядет! Оно всегда так! Всегда оседает!
Самсон кивнул. И почувствовал, как повязка сползает. Нашел на ощупь узелок бинта над отрубленным ухом, развязал, подтянул и связал кончики наново.
– Болит? – участливо спросил один из мужиков.
– Нет, – ответил Самсон. – Только ноет.
– Оно всегда так! – сказал мужик и с видом всепонимающего мудреца закивал непокрытой головой. После чего достал из кармана ватной куртки мятую клетчатую кепку и покрыл голову.
Получив расчет, мужики пошли к подводе. Самсон остался один. И тут из-за туч выглянуло солнце, и под его лучами словно притихло все на кладбище. Вороны замолчали. И со стороны обрыва никто не шумел и не плакал. Все притаилось и задержало дыхание. Все, кроме прохладного мартовского ветерка.
Бурые пятна земли на старом заскорузлом снегу вокруг свежей могилы показались Самсону пятнами крови.
Добротное, но грязное отцовское пальто, отмыв воротник и утепленные ватином плечи, он повесил в левой половине шкафа, в правой висела одежда мамы и ее любимый полушубок из серой лисы.
Зашел в кабинет отца. В эту маленькую, но уютную комнатку с одним окном, выходящим на улицу, он заглядывал редко. Письменный стол отец содержал в немецком порядке. По правую руку на краю столешницы лежал абакус[1], подаренный хозяином торговой фирмы, где отец счетоводил до самого ее закрытия год назад. Боковинки ореховой рамы абакуса были инкрустированы вставками из слоновой кости. Сами счетные костяшки тоже были благородными, из костей «морского зверя», как любил говаривать отец.
По левую руку на столе обычно лежали картонные папки на завязках с документами. Но когда торговая фирма закрылась, эти папки перекочевали на пол. Выкидывать их отец не спешил, говорил, что жизнь невозможна без воздуха, воды и торговли, а потому думал, что и торговая фирма может снова открыться, как только «недовольные станут довольными».
На стене слева и на стене справа висело на вбитых гвоздях еще три десятка счет – целая коллекция. Раньше Самсону они казались одинаковыми, но теперь, когда он остался в квартире один и смог к ним присмотреться, то очень быстро увидел разницу и форм, и оттенков, и цвета счетных костяшек. Странно и глупо на украшенных абакусами стенах смотрелись несколько фотографий в деревянных рамках. Дедушка с бабушкой, отец с матерью, он, Самсон, с сестрой Верой маленькие в матросках…
Самсон подошел поближе к фотографии себя и сестрички. Рука потянулась к абакусу, висевшему под ней.
Он с силой толкнул костяшку влево на свободный край железной спицы.
– Вера! – сказал он грустно. Потом толкнул туда же следующую и произнес: – Мама! – А отправив за ними следом третью, уже совсем потухшим голосом сказал: – Отец!..
Потом чуть отделил четвертую костяшку от оставшихся в ряду и повозил ее пальцем по спице налево-направо.
Хмыкнул и отошел. Сел за отцовский стол. Выдвинул верхний левый ящик. Взял в руки их семейный паспорт. На фотографии они были вчетвером. Дата выдачи – 13 февраля 1913 года. Папа его оформил, мечтая о семейной поездке в Австро-Венгрию, на воды. Теперь ни Австро-Венгрии, ни Российской империи, ни папы. Один только паспорт.
Закрыл Самсон серую книжечку, положил туда, откуда взял. А рядом с ней – коробочку из-под пудры со своим ухом. И тут дотронулся до правого виска, пощупал рану под бинтом. Она действительно ныла, но не болела.
Щелкнул пальцами возле раны, и показался ему щелчок громким и звонким.
«Хорошо, что еще слышу», – подумал.
Глава 3
На девятый день после убийства отца посмотрел Самсон на себя в зеркало, на запавшие глаза, на впалые щеки, на грязный разлохмаченный бинт.
Дни пронеслись как дождевая вода по Владимирскому спуску – шумно и под ногами. Только на улицу Самсон не выходил, а выглядывал из окна отцовского кабинета или из окон гостиной. Окна его спальни, как и окна спален сестры Верочки и родителей, выходили во двор на еще голые ветки старого клена. Спальни Верочки теперь как бы не существовало. Ее дверь была полностью закрыта буфетом. Дверь в спальню родителей Самсон «спрятал» два дня назад. Теперь она находилась за передвинутым шкафом. В этих закрытых от постороннего мира комнатах пряталась боль утрат. И от этого Самсону становилось чуть легче думать о своих ушедших родителях и сестренке.
Дождь сменялся мокрым снегом, хлюпанье ног по лужам то и дело заглушалось цоканьем подков по булыжнику, а иногда и шум мотора налетал, как ветер, и тогда всё в нем тонуло, но не надолго.
Съев тарелку вчерашнего овсяного киселя, уже надоевшего за последние дни, вычистил Самсон в коридоре щеткой из отцовского пальто высохшую грязь и надел его на себя. Снова в зеркало глянул. Нет, и пальто не делало его похожим на отца, у которого мудрость и самоуверенность светились на лице одновременно с благодушием, вечно присутствовавшим во взгляде карих глаз. Пальто своей солидной важностью просто подчеркивало противоречие между ним и перепуганной, небритой физиономией Самсона.
Спрятал он вычищенное пальто в шкаф, но мысли об отце, справедливо нахлынувшие на него на девятый день, требовали каких-то действий. Ехать на Щекавицкое кладбище на могилу? Нет, это Самсон сразу из головы выкинул. Далеко и опасно. Даже если выстроить вдоль всего маршрута красноармейцев с винтовками, все равно опасно! Кто их знает, что у них на уме и в ком они вдруг врага увидят? Ведь могут и в нем увидеть и выстрелить! В церковь пойти и свечку поставить? Это, конечно, можно было бы, но ни отец, ни он сам особенно набожными не были. Только мать ходила на праздничные службы, да и то стеснялась об этом объявлять или рассказывать.
Достал Самсон отцовское портмоне, присел за его письменный стол, слушая долетавшие сквозь закрытое оконное стекло звуки Жилянской улицы. Вытащил «керенки» и «думки», пересчитал. Три визитные карточки, книжечка члена Киевского общества правильной охоты, сложенная многократно расписка портного в получении всей суммы оплаты за ткань и за пошив костюма с подтверждением правильности всех снятых для этого мерок, несколько гербовых марок для оплаты различных пошлин и сборов путем приклеивания, вырезанная по овалу фотография мамы…
Накануне вечером вдова дворника постучала ему в двери и сообщила, что в парадном соседнего дома крестьянка продает молоко и масло. Он успел в темноте сбегать и купить полфунта масла и литр молока. И когда скрипнула под его ногой нижняя ступенька деревянной лестницы, как раз у дверей дворницкой квартирки, та же вдова, женщина лет сорока пяти, любившая носить на голове неброские дешевые платки, позвала его зайти к себе на кухню. Запах там стоял страшный и сочный – будто часами кто-то лук жарил. Но, не жалуясь, принял Самсон приглашение присесть к столику и выпить с ней чаю.
– Ты ж теперь сиротка, – сказала она с жалостью и с частично вопросительной интонацией. – А оно так нельзя долго! Губительно!
– А что же делать? – спросил Самсон просто для продолжения ее словесного участия в обсуждении ситуации, в которой благодаря судьбе оказался.