Черный чемоданчик Егора Лисицы - Лосева Лиза

Лиза Лосева

Черный чемоданчик Егора Лисицы

Город построили на дне. Дома все были с белыми боками – из ракушечника. Этого камня осталось много после того, как море ушло сотни лет назад. Его брали для строительства города, для чего рыли глубокие ходы в склонах холмов. Об этом мне рассказал мой друг, горячо увлеченный студент-биолог. Море ушло, но осталась река, очень широкая. И, оглядываясь назад, я всегда вижу город будто сквозь желтоватую речную воду. Он, как желтая скибка дыни, золотой от солнца.

Город стоит на берегу. Запах реки, камыша, свежий, кисловатый, в городе повсюду. И здесь, на главной улице, – тоже. Ветер приносит его в особняк семьи купца Парамонова, где теперь штаб Добровольческой армии. Сам купец с женой и детьми благополучно отбыл за границу. А мы с военным врачом Эбергом и судебным следователем Курнатовским стоим под стеклянным потолком в зимнем саду, откуда давно унесли все кадки с растениями.

Не считаю я пока, что готов стать следователем. Меня немного мутит от запаха крови и еще сильнее – от усталости, и думать о деле мне тяжело. А ведь Курнатовский взял меня с собой именно для дела. Он совершенно справедливо указал мне на то, что мы должны послужить своей стране. Сколько успеем, а там как выйдет, потому что будущего своего теперь никто не знает. Кроме, пожалуй, телеграфиста, который лежит перед нами в зимнем саду особняка-штаба без пальцев на руках и с улыбкой на лице, такой настоящей, широкой, почти радостной улыбкой, – абсолютно и давно мертвый.

Глава первая

Ростов. Начало

Стояли мы над несчастным мертвым телеграфистом, когда река от дождей и талого снега разлилась так широко, что по станицам и даже по городу ходили на лодках. День с мелкой моросью и туманом, неприятный, тяжелый, как мокрая старая вата, давал мало света. Пухлая магниевая вспышка полицейского фотографа освещала тело, а большая комната оставалась в тени.

Хотя коммерсант Парамонов сам передал свой красивый, обставленный с любовью особняк Добровольческой армии, думаю, он был бы не рад увидеть, что от широкой гостиной ничего не осталось. Вся мебель убрана. У стен расставлены ящики, походная картотека. Неуместно нарядные зеркала в сложных рамах отражают механизм и путаницу блестящих проводов какой-то машины, похожей на огромную шарманку, и пристроенный рядом буквопечатающий телеграфный аппарат Юза с черными и белыми клавишами, как у рояля. На этом легкомысленные сравнения кончаются, и остальная обстановка комнаты напоминает о казарменном порядке. Ряды конторских столов, канцелярские папки, цветные флажки на картах.

Отопления нет во всем городе, и здесь даже камин давно не горит – вместо этого в углу переносная железная печка. Но все равно так холодно, что у всех пар идет изо рта. У всех, кроме мертвого тела в центре комнаты. Тело это еще недавно было телеграфистом штаба Добровольческой армии – субтильным, суетливым, любившим долго и многословно поговорить, немного занудой Василием Вареником. У него была смешная походка: на ходу он чуть раскидывал носки ботинок с аккуратными блестящими галошами в стороны, как будто слегка маршировал. Вот и теперь носки его ботинок немного разведены в стороны, но руки лежат вдоль тела, прямо по строевому уставу. Это странно, ведь здесь явно шла борьба.

Один из столов опрокинут, другой выдвинут, и угол его запачкан кровью. Кроме того, на правой кисти телеграфиста не хватает трех пальцев. Отрезаны они, на первый взгляд, не одним усилием, но однозначно чем-то чрезвычайно острым. Лицо мертвеца повернуто вверх, к стеклянному куполу потолка, по которому дождь тащит неширокие пласты февральского снега.

Судебный следователь Курнатовский перекрестился и присел перед телом, рассматривая странную улыбку-оскал на мертвом лице. Поскольку я приглашен сюда как судебный врач, то позволяю себе замечание.

– Я вас прошу: ничего не трогайте! – пришлось это сказать, хоть и знаю, что Курнатовский не терпит замечаний от подчиненных.

Но в комнату то и дело заглядывают любопытные, и с минуты на минуту сюда должно прибыть самое высокое начальство. Осмотреть тело я должен раньше.

– Улыбка… Егор, вы раньше видели такое?

Курнатовский со мной накоротке, и я не против фамильярности, ведь благодаря ему я здесь. К тому же я немного волнуюсь: до этого мне ни разу не приходилось работать полностью самостоятельно. Но в то же время я вполне уверен, пусть не в себе, но в науке, которую считаю своим призванием.

Постепенно и разговоры, и шуршание дождя пополам с мокрым снегом по окнам я перестаю слышать, сосредоточившись на деле. Прижимаю ковер – он влажный, но не от крови, а от воды. Дожди идут третий день подряд. Крови из изуродованной кисти совсем немного, значит, пальцы отрезали после смерти. А вот отчего смерть? Пулевых и ножевых ранений на теле нет. На затылке – травма. Испачканный кровью угол массивного стола явно виновник разбитого затылка, но он ли причина смерти? И этот спазм мышц, «улыбка» – ее я объяснить не могу.

Сложно определить и время смерти. Эта новая для судебных медиков процедура не всегда дает точный ответ. Из передовых статей французского криминалиста Лакассаня, главы Лионской школы судебных медиков, я знаю, что сделать это можно при помощи данных о посмертном охлаждении тела. В первые три-четыре часа после смерти температура падает примерно каждый час на один градус. Но в комнате так холодно! Точно определить не выйдет, пожалуй, я рискнул бы назвать время после полуночи, но до рассвета.

Пока я занят первичным осмотром, к Курнатовскому подходит военный врач Эберг.

– Курнатовский, позвольте на несколько слов.

Видимо, начальство уже здесь.

– Снова с помощником? Не вижу необходимости в присутствии врача на месте преступления. Простите, скажу прямо, и репутация сомнительна. Эберг – врач с большим опытом… А тут, извините, студент. Да и то, по-моему, бывший.

– Это не дело Эберга. Он помогает живым.

Я невольно слышу, как Курнатовский, Эберг и – с ними – адъютант и курьер для особых поручений при штабе Шеховцев говорят с несколькими офицерами у окна. Среди них выделяется высокий военный. Привычно отмечаю детали, с моим недостатком это особенно важно – запомнить жесты, одежду, привычки. У всех они разные: кто потирает руки, кто вынимает поминутно часы. А вот этот господин спокоен, только одна бровь немного приподнимается все время вверх (нервный тик). В волосах и усах нет седины, но у глаз заломы морщин, а на щеках видны фиолетовые сосуды – рискую предположить диагноз «атеросклероз», интересная болезнь из недавно открытых. Значит, он старше лет на пять, чем кажется на первый взгляд. Это выборный атаман Войска Донского, один из командующих силами армии здесь, на Юге России. Обрывки их разговора долетают до меня, суются под руку, отвлекают и мешают.

– Лисица не кончил курса, вы правы, но он врач, поверьте, – это вступает сам Эберг, поддерживая меня. – Важнее то, что у него опыт есть, специализируется на судебной медицине. Работает передовыми методами, сам иногда удивляюсь. Ян Алексеевич, что скажете?

И тут же Курнатовский – ему в тон:

– Репутацию у меня заработал, я поручусь. Да и потом, ведь у нас никого другого нет, вы и сами это знаете. До того ли сейчас медикам?

К таким разговорам я привык. Точнее, приучил себя. Пусть обсуждают. И все равно мысленно я проговаривал все то, что хотел бы сказать господину атаману вслух. Уверенность большинства сторонних лиц в том, что любой врач может проводить манипуляции с телом, не погубив улик, была нелепа, но с ней приходилось считаться. Чтобы сдержаться и не вступить в спор (моя вспыльчивость и без того уже многого мне стоила), я повторяю про себя нужные главы из «Пособника при судебно-медицинском исследовании трупа». Но, видимо, решение принято, ко мне идет Шеховцев. Пожимая руку, он говорит, что меня допустят к телу, и дальше, чуть тише: