Я помню практически все, что с ним связано. Помню первую нашу любовь под грустную музыку испанских композиторов 20-го века. Любовь у нас тогда не получилась, и он долго сидел, закрыв лицо руками, и плакал. Бедный, бедный черноволосый мальчик. Потом любовь стала получаться, и с каждым разом все лучше и лучше… нет границ для любви, так же как и для веры в доброе и вечное… а сейчас я вижу, что вьется рядом с ним наш ребенок, красивая светловолосая девочка. Она не видит меня, она задумчива и прелестна… но как-то странно заплетены у нее косы. Одна толстая коса – на затылке, а другая, тонюсенькая, – чуть ниже и наискосок. Странно. Очень странно. Почему они так смотрят на меня? Особенно он. С неизбывной грустью и тоской. Ах да, я забыла, что вышла сегодня из ангара в купальнике. Я и раньше так выходила, но ничего не замечала, а сейчас мне становится не по себе. Я смущаюсь и начинаю прикрывать тело руками. От этого смущаюсь еще больше (ну когда я научусь свободе, забуду, что я «совок»?) и, чтобы скрыть неловкость, начинаю имитировать зарядку, делая вид, что не обращаю внимания на окружающих. Но от этого мне становится совсем не по себе. В конце концов, зачем я хочу казаться лучше, чем я есть на самом деле?! Поэтому я поворачиваюсь ко всем спиной и торопливо иду к своему жилищу. Открываю дверь, потом плотно закрываю ее на замок и подбегаю к качалке.
…Собственно говоря, всех людей можно разделить на две группы. Первые исследуют жизнь, вторые делают ее, запутывают и обладают ею.
По своим убеждениям я не могу находиться во второй группе. Это все равно что плескаться с бегемотами в тесном пруду. Меня тошнит от одного взгляда на них, когда они резвятся, заигрывая друг с другом. А их жирные складки! А пурпурные глубокие гортани и клыки с перламутровой эмалью! Однако быть в первой группе для меня так же невыносимо: я не желаю играть в покер подтасованной колодой. Поэтому мне остается только она – НЕВЕСОМОСТЬ. Это мой выбор. То, что мне нужно!
2. Из дневника Розы Люксембург
«…Сегодня записи мои надо бы привести в порядок. И постирать бы надо. И на работу пойти бы надо, а лень, лень. Но ведь все равно постираю, приведу в порядок, пойду. После дачи тело ломит, руки болят, к тому же сегодня первый день менструального цикла. Что за жизнь пошла, едри ее налево, а, может быть, и направо, туды растуды, одним словом. Конец тысячелетия, что тут скажешь. А погода сегодня хорошая, как раз для работы, размышлений и завоеваний. Жизнь проходит совсем не завоеванная, но надо завоевывать, пусть из последних сил, пусть поздно, но надо, видно, планида моя такая, видно, есть на то указание Божье. И время нынче судьбоносное, прямо жуть, какое время.
А может быть, глупости все это? Не надо ничего завоевывать? Да откуда что взялось – дерево вырастить, дом построить и прочее. Может быть, лучше – как следует оглядеться, подышать свежим воздухом, посозерцать. Море, ландыши, стрекозы. Пальмы, баобабы, Чингачгук – вождь краснокожих. Посмотрите, как горит на солнце куст красной смородины с крупными гроздьями ягод. Если еще теплый ветерок веет… Утро. Птички поют. Небо синее. Где-то далеко плывут два облачка, похожие на ягнят. Лепота. Я ведь по утрам всегда пою. А к вечеру в горле пересыхает от дебатов и разговоров. Раньше я вся была за Маркса, сейчас же его критикую, в пух и прах критикую. Ох уж эта политэкономия! Может, ну ее? В конце концов, и без меня справятся. Да. Нет? Да. Нет? Все дело в раздвоении моей личности. Да, в этом все дело. Имя-то у меня какое! Роза. А фамилия? Люксембург. Сразу же на ум приходит Великое герцогство Люксембург (вот бы посмотреть!). Пастбищное животноводство – крупный рогатый скот, лошади, овцы, свиньи – развито в Арденнах (вот бы посмотреть!). В долинах возделываются рожь, овес, пшеница, картофель (вот бы посмотреть!). В долине реки Мозель развито виноградарство. (Вот бы посмотреть! Хорошо в жару и думах о прекрасном стаканчик винца себе позволить.) Основное население – люксембуржцы, родственные по происхождению, языку и культуре немцам, но в силу своеобразных исторических условий сформировавшиеся в особую народность. (Вот бы посмотреть! Познакомиться. Поговорить о том о сем.) Вот бы, вот бы, вот бы…
Надо было мне с самого начала отказываться, твердо отказываться, просто очень твердо отказываться вариться в этой каше общественных наук. Зачем подчинялась? А зачем я вообще живу? Зачем делаю эти записи? В конце концов, я тетрадку с ними брошу за большой шкаф, и она покроется мохнатым слоем пыли. За этим шкафом у меня уже стоят гитара, вполне приличное зеркало, свернутая в трубочку выкройка юбки, ножки от журнального столика, удочки, спиннинг, рулоны ватмана и кальки, но места еще много, оч-чень много. Нет, а все-таки – зачем подчинялась? Из-за этого дурацкого совпадения? “Р-роза Л-люксембург! Ну-ка, давай! Не хочешь? Нет, пойдешь и скажешь. Имя-то у тебя какое, а? Фамилия-то, а? Ну, Розочка, ты только прикинь, помаракуй, пошевели мозгами-то…”
…Моя бабушка любила смотреть фильмы о свадьбах. Просто расцветала вся. Про балерин же говорила: “Не стыдно им корячиться перед народом?” Я же, когда смотрю на трио “Экспрессия”, шепчу про себя: “Корячьтесь, корячьтесь, мои милые… ибо что-то разгорается внизу моего живота, и я лечу над Люксембургом, Арденнами, рекой Мозель со стаканчиком сухого вина и думами о прекрасном… Лепота”…»
3. Полет
Одна еще совсем не старая женщина, большая и теплая, как сказал бы мой приятель, решила полетать высоко в небе, но не за счет своего ума-разума (которого у нее, может быть, и не было вовсе), а за счет сексуальной страсти к людям, вызывающей сильные вибрации ее пухлого тела, столь сильные, что она могла взлетать неожиданно и резко, ни к селу ни к городу, пугая окружающих, вызывая суды-пересуды и даже подозрения.
Но для длительного полета необходимо было топливо. Много топлива. Поэтому она, предварительно плюнув на общественное мнение, хорошо плюнув и растерев, пришла рано утром на самую освещенную станцию Московского метрополитена, разделась донага и легла на спину, широко расставив ноги, прямо перед эскалатором, на котором люди вверх поднимались и могли сразу видеть эту удивительную растопыренную ню. Дежуривший в метро милиционер по непонятной причине ничего не сказал женщине. (Был ли он ее сообщник, или сам имел дикую тайную страсть и не знал, к чему свою страсть приспособить, поэтому внимательно перенимал опыт, остается за кадром.) Но самое странное, что люди, поднявшиеся на эскалаторе, дружно входили внутрь женщины. Все входили, все потворствовали. Мужчины и женщины, старики и дети. То ли им было интересно, что же находится в недрах этой сексуальной женщины – что, мол, за жила золотоносная такая? – то ли надоел белый свет, то ли не хотелось идти на работу, а желалось отсидеться в темноте, в теплой сырости.
Женщина пролежала часов пять. Раздулась неимоверно. К полудню вдруг резко завибрировала, взлетела, проломила потолок станции метро и выскочила наружу. От вдохновения она такие кренделя стала выделывать, что все прохожие останавливались и смотрели на нее в изумлении, разинув рты. Зрелище и впрямь было незабываемое. Чего стоил только ее один полушпагат с расставленными вправо и влево ягодицами. Тут же и инициативная группа образовалась и начала сшибать деньги. Такса установилась сама собой, но совали и больше, так как представители инициативной группы пылко поясняли: женщина не сумасшедшая, а просто дает благотворительный концерт, средства от которого будут отчислены то ли голодающим шахтерам, то ли голодным детям московских детдомов. Поэтому все совали без сожаления, с достоинством и чувством глубокого удовлетворения от сознания исполнения гражданского долга. Но даже когда совали, глазами все время стреляли на раздутую, ухающую в сладострастье женщину, исполняющую в небе замысловатые эротические па. В итоге сумму собрали огромную. О конкретном числе можно лишь догадываться, но точно знаю, что сумма была огромной. К сожалению, неизвестно, что потом случилось с удивительной летающей женщиной – поймали, посадили? – или она расшиблась вдребезги, а возможно, сумела спланировать на березовый сучок где-нибудь за городом и сидит сейчас, переваривая впечатления и отрыгивая оставшихся в ее недрах людей.