Наконец он немного успокоился и сообщил, что роль у него хоть и маленькая (или!), но очень сложная и главная (ну если его ищут весь фильм!) и даже в конечной сцене убийства у него эпизод с роскошной бабой. Короче, я приглашен на премьеру ленты «Рыба-кит». Павликашвили похвастал и женой, она у него бывшая манекенщица, рост — 175 (а у него 185 — всего разницы десять см, это оказывается самое оно…) со всеми международными стандартами: бедер, ног, рук, шеи и даже пальцев… Это Чудо, сказал мне Павликашвили, я увижу на премьере (чудо зовут Алена, мне кажется, что каждое манекенское Чудо зовут Алена, почему, не знаю…). Тут и загрустил веселый Павликашвили. Оказалось, что ради Чуда он тянет эту лямку полуэпизодов, потому что само Чудо хочет сниматься и в разведку заслало супруга. А ты вообще-то где? — спросил я Юрашу. Нигде — сказал он, загорюнившись уже совсем, — верхнего образования нету, мотаюсь так вот, но платят ничего, я администратором в театре был, ну вот и… Алена — роскошная женщина — вздохнул он. Тихо мы вдруг сидели. А когда он узнал, что я завуч в школе, то снова развеселился — решил стать физкультурником: бицепсы — во! — на станке лазаю, в баскет играю, не смотри, что старый… Да и какой я старый… А если не физруком, то хотя бы комендантом или еще кем-нибудь. Надоело быть никем, а комендант — должность. Сидели мы с ним, говорили о старом, о школе, он о тебе спрашивал; а в конце сказал мне: молодец, что один живешь, никому не под шапку, трудно простому человеку с роскошной бабой жить… Такая у меня была встреча, которая вдруг натолкнула меня на мысль, что и я вроде Павликашвили ходил в заемных костюмах и был эпизодическим персонажем. Чушь, а? Или нет? Как ты думаешь, Вит…
Думал, что отправлю письмо, но не получилось — дожди, почта далеко, решил еще пописать, а уж потом… Володя и Митя уехали. Теперь здесь совсем глухо. Я и Яновна. Она все больше у себя в комнате, наверное, устала от людей, все-таки возраст, что ни говори. Перед отъездом Володи был у нас с ним разговор — мы так и не подружились, видимо, я не нравился ему, да и он мне, признаться, тоже, — когда мы оставались одни, он сразу утыкался в какую-нибудь английскую книжку, которую вечно таскает в кармане джинсов. Он одушевлялся только в присутствии Яновны. Так о разговоре. Мы сидели с Володей на берегу нашего озерца-зеркальца, день был ленивый, безветренный, с белым туманным солнцем, Володя раздетым выглядел совсем уж увальнем: белый, толстый, без мускулатуры, покрытый белесо-золотым пухом с ног до головы. Я смотрел на него и вдруг завелся на похвалы Милочке. Бормотал о ее женственности, прелести и т. д., нес полуахинею — зачем, не знаю, наверное, обижался за нее и окончил свой монолог неожиданно для себя вопросом: а не позвонить ли нам, по дороге домой, ей, в Ленинград, — день был воскресный. Я, конечно, пер не в свои ворота, но ломился и ломился, намекая на его невнимание к ней. На все мои речи Володя усмехнулся и сказал, что целиком доверяет разговор мне, а ему ничего не хочется. Тогда я незамедлительно стал школьным учителем (не был, не был и прорвало), я сказал, что его жена — очаровательное существо и надо быть очень толстокожим человеком, чтобы этого не понимать! На что Володя ответил, что самое лучшее — это делать, что хочется, и если мне так хочется позвонить Миле, то пусть я и позвоню ей. Ибо радость от действия для него главная мерка действия. Я заткнулся, потому что вовсе не собирался звонить Милочке, а затеял предприятие для объединения Володи и Милочки! И Володя молчал. А я вдруг въяве представил себе Милочку с клубочком шерсти в быстрых ручках, ее всегда затененные ресницами глазки и вдруг въяве понял, что не нужен ей звонок от Володи и, возможнее всего, она его не любит. И он это знает. И что самое интересное, кэп Йост ей не нужен уж совсем и только женское начало, которое в ней еще теплится, откликнулось на романтический облик Кэпа. Я смешался как маленький, хотел что-то сказать, но, слава богу, не сказал (что говорить?). А Володя, заметив мое замешательство, улыбнулся куда-то в озеро, чуть насмешливо и добродушно. И с облегчением туда же улыбнулся я.
Вечером мы сидели втроем на террасе, Володя утром уезжал. И, как говорят поэты, печаль четвертой была за нашим столом.
Через два дня уезжаю и я. Это меня не радует, гнетет меня что-то, а вот что — не знаю. Неспокоен и нестоек я стал, ушли от меня благодушие и уверенность: будто не то делаю, не о том пекусь. Не ведаю. Теперь уж до Москвы. Следующая история, мой господин, может начаться только с новой вечерней звездой. Хотя какая история…
Привет, друг, привет.
Спокойной ночи тебе, целуй Татьяну, деток.
Слушай, Стас, твое письмо меня расстроило. Прекрати ты эти поездки, слышишь? Рай для стариков и детей, но не для тебя, ты у нас человек тонкий, это меня ничто бы не пробрало. На нашем, как бы это покрасивше сказать, последнем приступе молодости на вершину Казбека лезть надо, а не у озерца сидеть! Извини.
Я ведь тоже иногда думаю, сделаю за опердень что-нибудь хитрое, чтобы ножку или ручку из ошметков составить (шутка на моем уровне), и думаю, что я еще ничего и что пятьдесят — это вершина и надо что-то совершать — десятилетие свершений, брат, когда сочетаются и опыт и мозги еще не заскорузлые. Не констатировать, что не совершил — ну, не совершил и не совершил, грех какой, — а дело делать. Я вот задумал тут кое-что, но, во-первых, рано еще говорить, а во-вторых, сложно это тебе в письме по медицине описывать. А ты что? Зря в школу сбежал, так, что ли? Павликашвили я вспомнил, он еще любил говорить: ни в складушки ни в ладушки, поцелуй корову в зад, — а? Какова память? Павликашвили, конечно, естественный и природный, но дурак. Неужто кроме как чужой костюм носить и одну минуту миллионера изображать, он ни на что не способен? Уверен — способен! Расслабился, на Алену-гусыню пялится, а ей надо, чтобы поскорее в красавцы и при деньгах и при костюмах, вот и попер в идиоты. Но, видишь, комендантом в школу просится, что-то и в нем вершится. Такое у меня понятие, что я тебе заместо мамки-няньки и Арины Родионовны, уму-разуму учу. Какой же ты ишо молодо-о-ой! В своей Пыльве разнежился и прелестью отуманился. Призрачная жизнь. Недолго, и в Яновне свою судьбу найдешь… Уважаешь ты ее? Прекрасно. Уважай. Интересно она вспоминает? Очень хорошо. Послушай. Не грех, если и за сердце тронет. Но вчерашний это день, даже позавчерашний. А нам, я считаю, надо не сегодняшним днем жить, а послезавтрашним, чтобы что-то успеть. Заставил ты меня громко говорить, прямо вещать, все твоя тишайшая Пыльве. Письмо это я Татьяне не показал, почему? — не знаю, не успел додумать. Слушай, Стас, приезжай-ка ты к нам? В наш городок приамурский, поглядишь, как мы живем, может, и останешься. Учителей у нас хороших нехватка, а в тебя я верю. Короче, закругляюсь и понимаю, что письмо мое ни в складушки, ни в ладушки, по… Вот ножку оттяпать или же обратно — пришить ее без сучка и задоринки и чтоб бедняга на столе только интеллигентно похрапывал — «это мы могём». Но я все это так, для острастки, вот, мол, какие хирурга́-батюшки — спасители человеков. А на дворе ночка темная и час, так, третий, спать хотца.
Ну, пока. Не все сказал, да, может, и хватит.
Твой Виталий.
А время наше, то, я очень помню. Особенно когда мы с Татьяной из Москвы шмыгнули. Это были пятидесятые как раз. И сразу — никаких мечтаний. Больницу надо было строить, кадрами заниматься, в глубинку мотаться, ноги вправлять, бошки зашивать, такие, скажу тебе, гнойнички вскрывать, что в самом дурном сне не приснятся. Собственную жену спасать от энцефалита, стоять за дверью, когда твое дите рождается, ночью пеленки в своем врачебном кабинете сушить, потому что жили мы в таком городке, что и не городок вовсе, а село. Больницу шикарную отгрохали и со средствами загнулись, пришлось при этой больнице и дворником и судомойкой работать, наряду со врачебным делом. Это теперь наша больница — так себе, а город — ого-го! Тогда было наоборот. Теперь троллейбусы-автобусы бегают. Ладно, Стас, завел, вот и пеняй на себя, а то и впрямь подумаешь — агитирую.