– Ты хочешь есть? – спросила Надин.
– Нет, – отрицательно помотала гривастой головой Патриция.
– Это замечательно.
– Замечательно то, что я не хочу есть? Ты всегда жалуешься на то, что я мало ем.
– Замечательно то, что у нас есть немного время поболтать, – сказала Надин по-русски.
– Что есть поболтать?
– Это значит bavarder, а не parler. Теперь ты понимаешь разницу?
– Да, это действительно большая разница, – насмешливо проговорила Патриция и отошла к окну, рассматривая открывающийся из него вид.
Надин тоже подошла к окну и обняла дочь за плечи.
– Это означает, что я приехала в страну, где родилась, где прожила ровно половину жизни.
– Но раньше я не замечала, чтобы ты проявляла к ней большую любовь.
Патриция перешла на французский, и Надин решила, что на этот раз не станет напоминать ей об их соглашение, так им будет легче общаться. А разговор предстоит довольно серьезный.
– Просто я была очень занята.
– А сейчас ты освободилась?
– Не совсем, но у меня нашлось время и на воспоминания.
– Воспоминания? – удивилась Патриция.
– Конечно. Воспоминания – это есть Родина. Ты думаешь это дома, города или еще что-то. Ты была во многих странах и могла заметить, что везде все до ужаса похоже. Единственная разница в воспоминаниях. Когда я приезжала туда, меня не связывало с этим местом ничего. А с этой страной связывает очень много. Здесь есть люди, перед которыми у меня есть определенные обязательства. Когда-то я взяла их на себя – и вот пришло время их выполнить.
– Ты никогда мне ничего не говорила ни о каких обязательствах.
– Теперь говорю. Все надо сообщать тогда, когда наступает для этого подходящий час.
Патриция дернула вверх плечами и задумалась.
– И все же я не совсем тебя понимаю, мама.
– Но ты меня и не поймешь, если захочешь понять все сразу. Я прошу тебя об одном, прояви терпение. И ты постепенно начнешь многое видеть.
– Но объясни хотя бы, в чем моя роль?
– Но у тебя нет никакой особой роли, – едва заметно вздохнула Надин. – Ты просто будешь смотреть на то, что будет происходить, и делать то, что захочешь.
– Абсолютно все? – недоверчиво спросила Патриция.
– Ну, если ты захочешь покончить с собой или совершить убийство или ограбление или прогуляться по главной улице голой, то я, естественно, этого не одобрю, – улыбнулась Надин. – А так… Но разве я и раньше запрещала тебе что-то делать. Тем более я сама плохо представляю, как все будет складываться.
Патриция, наконец, отошла от окна и села в кресло.
– Но ты хотя бы мне объяснишь, в чем сокровенный смысл затеянного тобой деяния?
Надин села напротив дочери и достала сигареты.
– Я тоже хочу курить, – сказала Патриция.
– Пожалуйста, – протянула Надин ей пачку.
Они закурили.
– Тебе совсем скоро исполнится 18 лет. А 20 лет назад мне было чуть больше, чем тебе сейчас, мне было ровно 20 лет. Ты знаешь, за эти годы я проделала большой путь.
– О да, мама, тобою все восхищаются.
– Да, восхищаются, хотя и не все. Многие делают вид, что восхищаются, а на самом деле завидуют. А кто завидует, тот и ненавидит. А некоторые, впрочем, даже не дают себе труда делать вид, а открыто завидуют и поносят. Но я сейчас о другом. Мне хочется понять, как я прожила эти годы, и я хочу посмотреть, как прожили эти годы те, с кем свела меня юность. Разве это по-твоему неинтересно, разве это не стоит того, чтобы вернуться на 20 лет назад?
Надин внимательно смотрела на сосредоточенное, покрывшееся нежными мягкими складками лицо Патриции, которая, кажется, искренне пыталась проникнуть в сокровенный смысл того, о чем говорит ее дорогая мать, и думала о том, что в ее словах правда и ложь, как прутья в корзине, переплетены столь тесно, что даже ей самой подчас трудно отделить одно от другого. Но сказать Патриции все до конца она пока не может да и не хочет. Все должно происходить в свое время – этому принципу научил её самый лучший учитель, из всех, которые существуют в мире, – сама жизнь. И затем она неоднократно проверяла это правило на практике и всякий раз убеждалась в его справедливости. Опасность представляет вовсе не истина, опасность возникает в том случае, если человек узнает ее в тот момент, когда внутренне он не готов к ней. А у Патриции еще много иллюзий и собственных представлений об окружающей её действительности, зачастую ничего не имеющих общего с реальной ситуацией. Если она станет одним ударом молота разрушать все эти хрупкие конструкции, как разрушают дома тяжелыми металлическими шарами, то ничего хорошего из этой затеи не выйдет; она добьется либо того, что Патриция будет отстаивать свои заблуждения с еще большим упорством, либо подобно попавшему в незнакомую местность, потеряет всякий ориентир в пространстве. Это происходит почти всегда, когда кому-то грубо и резко указывают на его неверные представления. Признать свою неправоту часто требует гораздо большего мужества нежели в отстаивании своих ошибок. Так, в 18 лет скорей всего стала бы вести себя и она сама; молодость всегда радикальна и полна экстремизма потому что обладает массой нерастраченных сил в сочетание с отсутствием опыта и ослабленным чувством страха перед ошибочным решением. Но именно эта гремучая смесь и приводит нередко к бедам.
– А зачем тебе это нужно? – после того, как сигарета была выкурена, спросила Патриция.
– Мне нравится твой вопрос, – улыбнулась Надин. – В твоем возрасте он звучит очень естественно. А я бы даже огорчилась, если бы его ты не задала. А вот в моем возрасте естественным выглядит такое, как у меня, желание. Ты удивишься, но мне очень трудно ответить на него; когда доберешься до моих лет, ты сама легко найдешь ответ. Есть вопросы, на которых жизнь отвечает как бы сама собой. Но когда ты пытаешься это облечь в слова, то чувствуешь, что получается как-то не совсем то. С годами очень многое накапливается: сомнения в сделанном когда-то выборе, нереализованные планы, не удовлетворенные желания, амбиции, гложет любопытство – а что произошло с теми с кем ты начинала свой путь. Обогнала ты их или, наоборот, отстала, как спортсмен на беговой дорожке. Хочется сравнить их судьбы со своей. И много другой всячины. И тебя все это мучит, не дает покоя, как зубная боль. Ты не знаешь, куда от этого деться. Тебе сложно меня понять, так как у тебя еще не может быть подобных чувств, ты их еще не накопила. Поэтому я и говорю: не старайся постигнуть все сразу, просто за всем наблюдай и участвуй по мере сил. Ты одновременно очень молодая, но уже и взрослая, и в этом твое преимущество и твой недостаток. Так как одно с другим не очень сочетается. Когда я была в твоем возрасте, то частенько не знала, как мне поступать в тех или иных ситуациях: то ли как умудренная жизненным опытам женщина, то ли как легкомысленная девчонка, которой все дозволено.
Патриция сморщила свой хорошенький носик.
– Несмотря на все твои объяснения, я очень мало поняла из того, что ты мне сказала. Но один вывод я сделала, я могу чувствовать себя свободной в своих поступках. Это так, мама?
А она во многом похожа на меня, подумала Надин, так же, как и я, любит шагать по приграничной полосе риска. Что из этого получится, знает только Бог. Но раз это фамильная черта, то стоит ли пытаться её как-то исправить. По крайней мере, её, Надин, эти качества до сих пор всегда выручали.
– Конечно, ты свободна Патриция, а как может быть иначе. Но свобода не освобождает нас от благоразумия. Надеюсь, ты будешь помнить о нем. А теперь с сознанием выполненного долга мы можем спуститься в ресторан и познакомиться с местной кухней.
После обеда, когда они вернулись в комнату, Надин подошла к телефону и набрала свой первый московский номер. Разговор длился несколько минут, затем она положила трубку и взглянула на дочь. Патриция лежала на кровати с книгой в руках. Странная она все же девушка, первый раз в этом городе, но при этом, кажется, не испытывает никакого желания познакомиться с ним поближе. А ведь это не просто город, это город, где родилась ее мать. Впрочем, весьма похоже вела она себя и в Нью-Йорке, и в Риме, и в Токио.