Сёмка проснулся средь ночи, будто его за уши ущипнули. Он вскинулся: ну, сейчас кто-то из братцев получит за озорство! Однако младшие сопели в глубоком сне.
Сёмка мягко, точно зверь, спрыгнул с полатей, выскользнул из избы с её тяжёлым дремотным духом и запахами квашни. В сенях увернулся от веников и мётел, овчин, висевших на верёвке, отпер и толкнул тяжёлую дверь. Она почему-то не взвизгнула запорами, открылась легко, настежь.
Крыльцо блестело росой, а во дворе гулял туман. Он сразу прильнул к Сёмкиным щекам стылой моросью.
Ни одна из собак не только голоса не подала, но даже цепью не загремела. В хлеву было тихо. А вот ворота – открыты.
С Сёмки сразу осыпалась сонная одурь. Либо воры по хозяйское добро явились, либо разбойные люди где-то затаились, спрятались от погони. Всё равно, как будут уходить, что-нибудь хозяйское прихватят. А то и всех, кто на дворе, порешат, как было в Лутково, дальнем селе.
Сёмка уж было рот открыл тревогу кликнуть, соседей поднять. Но потом в сердце заворочался червячок бахвальства: а зачем кричать? Можно и самому татей разогнать. Он ведь парень росту громадного, силы немереной, против него все боятся на Масленой стенкой пойти. Так и кричат: пусть Сёмка ваш выйдет из стенки, силы должны быть равными. И вправду, в драке Сёмка был словно бесноватый.
Он протянул руку и вытащил из скобы тяжёлые и острые вилы, сошёл с крыльца и ступил на смесь опилок и песка, которую ребятня по указанию отца разбросала около дома. Сёмка наколол палец на щепку, но даже не вздрогнул: он с детства умел презирать боль, не боялся крови и вообще был как булыжник у реки – его бей-колоти, а отклика не дождёшься. Батюшка раза три за озорство спускал ему шкуру вожжами, так Сёмка, весь белый, с закушенными губами, ни звука не проронил.
С волчьей ловкостью и гибкостью он побежал к воротам, перепрыгивая через чурбаны и другие помехи.
Туман стелился по дороге, прикрывал пушистыми ладонями окна домов, заслонял калитки.
Сёмка остановился: ну и сглупил он только что, несмотря на батюшкину науку про осторожность и охрану! Вместо того, чтобы обойти подворье, заглянуть в каждый закуток, помчался на улицу.
Однако его сердце нагрелось, как камень-голыш на солнце, стало стучать в грудь: «Дальше! Дальше!» И ничего с этим зовом было нельзя сделать. Сёмка побежал туда, куда его неудержимо тянуло. Но вилы не бросил, хотя они мешали пробираться меж едва опушившихся деревьев в рощице.
Внезапно сердце остыло, и из тела ушла странная прыть.
Сёмка остановился в полях, покрытых нежно-зелёными всходами озимых, которые копьецами протыкали туманное покрывало.
А посредь ближнего надела стояла невысокая девка. Если, к примеру, Сёмка её обнимет, так как раз под мышкой у него уместится. Её светлые волосы отливали голубизной утреннего неба или реки, спускались тяжёлой косой аж до колена.
Ах, она простоволосая, значит, не замужем. А коли не замужем, так отчего же Сёмке не заговорить с нею? Обычно, если парни и девки не росли вместе, их знакомила только родня. Без этого даже простые разговоры считались соромными и не велись, дабы не испортить мнение о скромности девки.
Но здесь и сейчас нет никаких свидетелей, кроме светлеющего неба, земли да бесконечных полей нет. Эх, была не была, Сёмка спросит, как звать-величать эту девку.
Он, видать, совсем в этот миг с ума сошёл, потому что в голову полезли странные и прилипчивые мысли: Сёмка её уже от себя не отпустит. Подхватит на руки и, как бы ни отбивалась, на родительский двор принесёт: «Вот, батюшка-матушка, моя судьба! Прошу благословить!» А потом на руках же доставит к тестям, где бы они ни жили, хоть за морем-окияном. Дальше – как судьба распорядится. Но и с нею потягаться можно. За свою-то любовь, за девку, к которой привёл его ночной туман!
Пока Сёмка плутал в своих сладких мечтах, небо выцвело до нежной голубизны и розовым заревом возвестило солнечный восход.
А девка присела и стала гладить землю с всходами. Из-под её узкой и белой руки поднимались синие звёздочки васильков, распускались солнышки вьюнков.
Сёмка разглядел, что на ней самая дешёвая, почти без узоров панёва, рубашка грубого небелёного полотна, а ленты старые и блёклые. Видно, ещё от бабки остались. И в Сёмкиной простоватой голове взыграла хитроватая мысль: бедна невестушка-то, стало быть, родня чваниться не станет!
Туман сполз с земли, стёкся волнами к девкиному подолу, так что казалась она плывущей на облаке. Развеселилась красавица, стянула с головы старенькую ленту и закружилась с ней. Шалун-ветер вырвал ленту и погнал над полем. От неё на всходы упала тень, во много раз больше выцветшей тряпицы. И там, где проносилась тень, начинали играть красками полевые цветы.
Долго ли свежий ветер забавлялся лентой, ни Сёмка, ни девка не заметили. Он зачарованно смотрел на красавицу, а она, будто во сне, не видела парня. Теперь её волосы загорелись золотом, а белые ручки оказались загорелыми дочерна, как у всех, кто работал в поле.
Наконец девка очнулась, глянула на парня, ойкнула и спрятала лицо в ладонях. Сёмка обрадовался, что она повела себя как обычная девка. А то ведь можно подумать, что она полевая кудесница, из-за которой в посевах заводились сорняки. Однако захотел к ней подойти и не смог – какая-то сила приковала его босые ступни к колкой траве. Поэтому крикнул:
– Я Семён, Обрухина Павла сын. Извозом занимаемся, скот держим, рожь сеем. Отец для меня дом ставит. А все дядья в городе – торгуют кто в лавке, кто на базаре. Отец тоже в город метит.
Ничего не ответила девка, только присела и голову в колени уткнула. Сколько ни пытался Сёмка дозваться красавицы или хотя бы подойти к ней, не смог. Слеза обиды на миг склеила ресницы, а когда он проморгался, перед ним уже никого не было. Только клочки тумана таяли под солнечными лучами.
Сёмка так расстроился, что чуть было в голос не взвыл. Воткнул вилы в землю – место пометить, где с чудной девкой увиделся, чтобы ещё не раз сюда прийти.
С горя он до времени поднял малых от сладкого утреннего сна, велел бочки наполнять, гусей на пруд гнать, двор от чурбаков чистить. Сам поигрывал здоровенными полешками, как щепой. Потом облил ледяной водой себя и работничков, разрешил поесть.