Но ноги с полки всё же спустил, и перед Ариковыми глазами замаячили жёлтые с трещинами пятки и белоснежные завязки тонких шёлковых кальсон. Женщина брезгливо фыркнула и отвернулась к стенке, а майор, кряхтя, спустился вниз, нашарил тапки и отправился в коридор.
И тут Арик вспомнил про конфету, подаренную толстяком в сиреневой майке и парусиновых брюках. Он пощупал карманчик рубашки, висевшей на крючке над головой, – конфета была цела, только немного размякла. Ничего, все равно съедобна. Однако хрустеть фольгой под одеялом стыдно, и можно, конечно, встать, но хотелось ещё немного понежиться в тепле рядом с мамой.
Незаметно Арик задремал снова и проснулся, когда за окном было уже светло. Вдоль железнодорожного полотна по-прежнему тянулся перелесок, скучные однообразные холмы бежали вдаль, но среди них всё чаще стали попадаться редкие пролысины ещё не засеянных весенних полей.
Родители уже не спали, и мама сказала:
– Просыпайся, соня, и иди умывайся. Пора завтракать. Скоро проводник чай принесёт.
Сущее наказание подниматься с постели сразу после пробуждения, но раньше, на Урале, мама каждый раз безжалостно стягивала с него одеяло, потому что опаздывала на работу. Сегодня торопиться некуда, и можно поваляться, сколько захочется, однако Арик вспомнил, что почти ничего ещё не осмотрел за пределами купе, поэтому поскорее натянул рубашку, набросил на плечи бретельки штанишек и сунул ноги в сандалии. Неплохо бы пропустить умывание и сразу приступить к котлете с хлебом, за которыми папа вчера бегал на какой-то станции и вскочил на подножку вагона, когда поезд уже тронулся. Но ничего не вышло: мама бдительно следила, и пришлось нехотя, с полотенцем через плечо, идти в туалет.
Когда Арик вернулся, в купе за столом сидели военный с женой и тоже готовились завтракать. Перед ними лежало множество кульков и свёртков, жареная курица аппетитно выглядывала розовым бочком из пергаментной бумаги, а рядом с ней стояла стеклянная банка с крупной красной икрой. Арик даже не обратил внимания на плоскую баночку шпрот с золотисто-чёрной ленточкой сбоку, а уж шпроты он любил невероятно, и папа иногда покупал их специально для него. Он и икру тоже пробовал, но это было всего один раз и давно. Так давно, что вкуса икры он не помнил, но помнил, как странно и необычно было перекатывать языком крупные полупрозрачные икринки. При нажатии они упруго лопались и прыскали вязким горьковатым соком.
Арик невольно сглотнул слюну и присел рядом с мамой. Сухая котлета, с которой сыпались обжаренные хлебные крошки, в горло уже не лезла.
– Чарку за знакомство? – хлебосольно предложил майор и вытащил из сумки бутылку коньяка. – Дорога дальняя, а ночка лунная…
И тут Арик обратил внимание на папу, который неподвижно сидел у окна и старался не глядеть на стол. Видно, ему тоже хочется икры, решил он, но не просить же первому!
– Мама, я потом! – Арик положил котлету на стол и выскочил в коридор. Пускай майор с женою завтракают одни. Глядеть, как они уплетают икру, было выше его сил.
Навстречу попалась вчерашняя девчонка с распущенными волосами, но уже без куклы. Девчонка опять вытаращилась на него и даже сунула в рот палец.
– Ты кто? – поинтересовался он.
– Валечка.
– А едешь куда?
– Туда, – девчонка неопределённо махнула рукой и поглядела куда-то в конец коридора.
«Совсем маленькая», – решил Арик и сказал: – А мы на Украину. Там у нас дом. И бабушка с дедушкой.
– Тебе сколько лет? – спросила девчонка.
Арик немного подумал и на всякий случай прибавил для солидности:
– Шесть. А тебе?
– Не знаю, – девчонка пожала плечами, но всё же вытянула четыре пальца, потом прибавила ещё один. – Вот сколько…
И тут Арик вспомнил про конфету, всё ещё лежащую в кармашке, и миролюбиво предложил, разворачивая фантик и серебристую фольгу:
– Хочешь укусить?
– Не-а, – ответила девчонка. – Мама не разрешает брать конфеты у чужих.
– Вот глупая, – обиделся Арик, – какие же мы чужие! Мы уже знакомые!
– Тогда ладно, – девчонка зажмурилась и укусила конфету.
В руках у него остался только кончик облитой шоколадом вафли. Впору обидеться, а то и наказать нахалку, но он не успел: дверь их купе отъехала в сторону, и папа, не глядя на сына, быстро зашагал в тамбур. Лицо его было непривычно бледным, и в руках он сжимал полупустую пачку «Беломора».
– Подожди, я сейчас, – Арик моментально забыл обиду и помчался за папой.
В тамбуре было темно и сыро. На заплёванном полу полно мусора, а из неплотно прикрытой двери между вагонами тянуло пронизывающим ветром, и он зябко повёл плечами. За дверью под рифлёным выпуклым переходом проглядывались ржавые лепёшки вагонных буферов. Через равные промежутки времени они с лязгом бились друг о друга, и этот грохот перекрывал все остальные звуки в тамбуре.
Мятая «беломорина» в папиных пальцах дымила и потрескивала весёлыми искорками, а папа этого словно не замечал, прижавшись лбом к запотевшему стеклу. Мальчик осторожно потрогал его за рукав, и папина ладонь легла на затылок.
– Ничего, папа, – попробовал утешить его Арик, – вот приедем домой, и тоже купим себе икры, правда? Будем есть, сколько захотим.
– Конечно, сынок, – еле слышно пробормотал папа, но в тамбурном грохоте его почти не было слышно, – обязательно купим…
Некоторое время они стояли молча, и Арику было совсем не холодно, потому что папа заслонял его от ветра, потом дверь в тамбур распахнулась, и появился военный из их купе с папиросой в зубах. На плечах у него был офицерский китель, и на кителе по-прежнему смешно топорщились крылышки погон. Из-под расстёгнутой нижней рубахи выглядывала крепкая волосатая грудь.
– Танюха отправила курить в тамбур, – жизнерадостно доложил майор, стараясь перекричать лязг буферов. – Ох, эти бабы, всё им не так, всё им что-то мешает! Особенно мы, мужики…
Арик плотнее прижался к папе и принялся исподлобья разглядывать майора. А тот вкусно затягивался папиросой, струйкой выпуская сизый дымок и смешно оттопыривая нижнюю губу. С его приходом по тамбуру распространился сладковатый запах выпитого за завтраком коньяка.
– Слушай, браток, – майор неожиданно перешёл на «ты», обращаясь к папе, – что-то лицо твоё мне знакомо. Мы, случаем, не встречались где-нибудь?
– Встречались, – неохотно ответил папа, по-прежнему глядя в окно. Его пальцы стиснули беломорину, и табак вместе с дымящимися искорками и угольками посыпался на пол под ноги Арику.
– Вот и я про то! Глаз у меня намётанный! – обрадовался майор. – Только вот не припомню, на гражданке или… как?
– Не на гражданке, – ответил папа и полез за новой папиросой, но папирос больше не было.
– На, закуривай! – майор протянул раскрытую пачку «Герцеговины Флор», но папа отрицательно покачал головой. – Так где же?
– Не на гражданке, – повторил папа. – В лагере, гражданин начальник. В вашем лагере…
– Вот оно что… – лицо майора вытянулось. Заломив руки за спину и нахохлившись, словно ворона на ветру, он разок-другой прошёлся по тамбуру и каким-то другим, деревянным голосом спросил:
– Запамятовал я… Ты – по амнистии освободился или от доски до доски?
– Полностью, всю десятку.
– Пятьдесят восьмая?
– Нет, приговор особого совещания. С сорок второго года, с фронта ещё…
– Ясно, – лицо майора помрачнело ещё больше. – Ну, и как собираешься жить дальше? Небось, думаешь, что за десять лет до конца искупил свою вину перед Родиной?
Папа ничего не ответил и погладил сына по голове:
– Иди, сынок, в купе, здесь холодно, простудишься. И мама ждёт…
Арику очень не хотелось уходить из тамбура. Он чувствовал, что у папы с майором очень неприятный разговор, и хоть не совсем понятно, о чём они толкуют, оставлять папу наедине с этим человеком не хотелось. А вдруг понадобится помощь? Но папа, не обращая внимания на кислую мину, выпроводил мальчика из тамбура и плотно прикрыл дверь.
Он остановился в коридоре у окна и принялся раздумывать о папе. Сразу же вспомнилось, как ребята из бараков, в которых они жили на Урале, часто дразнили его: «Сын зе-ка, сын зе-ка, батька хмырь, а мать доска». В «зе-ка» и «хмыре» ничего обидного он не видел, потому что так друг друга обзывали многие, а вот за «доску» дрался смертным боем. И хоть в драках чаще доставалось ему, с поля боя он всегда уходил как победитель.