Страшись этой встречи. На самой далекой развилке,
Где нет ни рабов, ни серебряных труб, ни коня,
Где пусто, где ты да еще этот нищий из ссылки,
Куда ты в единственной жизни упрятал меня.
Я буду свидетель. Я вспомню их всех поименно,
Создавших тебя и тобою поверженных в прах
В империи, где твое имя сильнее закона,
Где два колеса в колеснице — покорность и страх.
Шла зима, для меня непривычно влажная. Выпадавший обильный снег превращался в слякоть вровень с порогом сакли; выходя, я глядел на голые заросли, усыпанные крупными каплями дождя. Пронизывала сырость, от которой передёргивало, а я думал: «Ну, ничего — придёт лето, а оно здесь роскошное!» Мою повесть опять отвергли, и, сотрясаемый кашлем, я звал будущее, мысленно повторяя чеканные стихи Рудольфа Ольшевского — вызов тирании:
Восстанут в грядущем два духа, лишенные страсти.
И в небе проступит деяния всякого след,
И тайна исчезнет, и будет властитель без власти,
А рядом свидетель ушедшей эпохи, поэт.
Нас двое в бессмертии, а человечество — судьи,
Все, кто после нас обитает на этой земле.
Я буду подробным, когда обреченные судьбы
Из памяти вызову, чтобы поведать о зле.
Мои простуды перешли в бронхит, и он не отвязывался, хотя уже набирала силу весна. В мой очередной визит к Ольшевским Рудольф Александрович, одессит, влюблённый в родной город — жемчужину у моря — сказал мне:
- Тебе надо поехать в Одессу. Море твой кашель как рукой снимет.
И дал мне адрес своего друга, известного, как вскоре я узнаю, всей Одессе романтика — музыканта, яхтсмена Валерия Виссарионовича Кузнецова. Он жил на Канатной улице, как называли её старые одесситы, хотя в то время она именовалась улицей Свердлова. Я был принят с непринуждённым искренним радушием, словно хороший давний знакомый.
- Рудик хвалил тебя, — сказал мне Валерий Виссарионович.
Он походил на американского актёра Хамфри Богарта, которого я видел в кинокартине «Сокровища Сьерра Мадре» на закрытом просмотре в Москве, но походил только лицом, фигурой Валерий Кузнецов был плотнее, крепче. В молодости он, как и Рудольф Ольшевский, выступал в цирке гимнастом. Я познакомился с его женой Валентиной и тремя их детьми — дочкой Валерией, несравненной красоткой лет шестнадцати, и с сыновьями Петром и Павлом, учениками младших классов. У Валерия Виссарионовича была яхта «Мечта», её «арестовали», к чему-то придравшись, пограничники, и покататься на ней не удалось.
Рудольф Ольшевский посвятил Валерию Кузнецову стихотворение с очаровательными строками:
Хорошо молодым акробатом приехать однажды
В середине июля, лет тридцать назад, без забот,
На гастроли в провинцию, в маленький город, где каждый
Уже был в шапито и на пляже тебя узнает.
И судьбы еще нет, неудачи легки и случайны.
Время ходит по кругу. Конца не имеют круги.
Ослепительны встречи. Прощанья еще не печальны.
И друзья веселы и еще благородны враги.
Валерий Виссарионович позвал меня с собой в Крыжановку к другу на дачу у самого моря. Там друзья жарили по-грузински шашлык с бараниной, с ним мы пили вино «Лидия» вишнёвого цвета, с привкусом земляники. Валерий Кузнецов говорил о выращивании винограда, что входило в круг его интересов, и я сказал о самородке в поэзии Рудольфа Ольшевского — о выражении «смола винограда». Представьте, сказал я, сок вытек из лопнувшей перезрелой виноградины, застыл на лозе, затвердел. Поэт, назвав этот сгусток смолой, создал великолепный образ вечной сладостно-живительной силы.
Виталий Виссарионович произнёс:
- Что ж, ещё один тост у нас уже есть. У Рудика хороший популяризатор.
* * *
По возвращении в Кишинёв я нанял человека, он содрал со стен сакли остатки глины и заново покрыл их глиной, смешанной с конским навозом, а затем побелил. Я выкрасил оконные наличники и подоконники синей краской, жилище стало выглядеть более или менее прилично. Пришёл мой новый знакомый — поэт, чьи стихи, как и мои творения, нигде не печатали. Он посмотрел на джунгли на участке, сказал:
- У тебя в руках состояние, а ты волынишь, как старосветский помещик.
Мы с ним, трудясь дотемна, выкорчевали заросли, накидали груду их на просушку, вскопали освобождённую землю и, под руководством Марии Григорьевны, посадили редиску, решив в следующем году выращивать помидоры. Поэт показал себя и как плотник — сколотил курятник. Мария Григорьевна купила на рынке цыплят, они быстро подрастали. Дни один жарче другого прогревали землю, и из неё пёрла благотворная жизнь. Лишь только первые лучи проникали в окно, я выходил из сакли, набирал миску редиски, мыл в тазу с водой и поедал с солью — она была непередаваемо вкуснее той, из магазина или с рынка, которую мы ели раньше.
В библиотеках, продолжая находить стихи кишинёвских поэтов, я, под впечатлением лета, упивался сборником киносценариста Яна Топоровского «Трава меж камней», вышедшим в 1976 году. По-прежнему делая переводы для журнала «Стелуца», познакомился в редакции с поэтом, эссеистом, видным переводчиком Александром Марковичем Бродским. Благодаря его прекрасным переводам, я узнал произведения классика румынской литературы Михая Эминеску. Особенно меня потряс перевод Александром Бродским поэмы Эминеску «Лучафэрул» о любви небожителя — вечерней звезды — и земной девушки.
Рудольф Ольшевский познакомил меня с приезжавшим из Москвы поэтом, прозаиком, переводчиком Кириллом Владимировичем Ковальджи, который тогда заведовал отделом критики журнала «Юность» и согласился прочесть мою повесть. Он пригласил меня в ресторан гостиницы «Кодры», где остановился, заказал айриштю, баранину по-молдавски, вино «Негру де Пуркарь», поговорил со мной о том, что можно было бы сделать, чтобы вещь была опубликована. Затем дал совет:
- Не будь автором одной повести, пиши другое. У тебя получается, и что-то обязательно будет напечатано.
Я принялся так и делать. Потом бывал у Кирилла Ковальджи в Москве в редакции «Юности», в один из приездов показал ему новый рассказ, услышал похвалу. Рассказ увидел свет в выходящем в Кишинёве журнале «Горизонт». Но до того ещё сменится не одно лето, пройдёт не одна зима, когда вечерами на автобусе N 9 я буду выныривать из тёмной балки с единственным фонарём на столбе в жизнерадостно освещённый город и заглядывать в Союз писателей на улице Киевской или в недалёкий от него Дом печати.
Там и там я знакомился с поэтами, слушал их стихи, при этом открывались нити, которые связывали Кишинёв с местами, где я жил раньше. В Доме печати, оказалось, слышали о гордости Казанского университета ТЮМИФФе — театре юмористических миниатюр историко-филологического факультета. Театр создал искромётно-остроумный, неизменно находчивый мастер импровизаций Василий Беспалов, в ком призвание журналиста сочетается с артистическим дарованием.
Поэт Александр Милях, учившийся в Москве в Литературном институте имени Горького, знал учившегося там же Евгения Чепурных, с кем я приятельствовал: он прославился с юных лет, стал гордостью Самарского края.