Шло время. Полищука назначили помощником мастера, приняли в партию. Печкур не пожалел, что дал ему свою рекомендацию. Когда началась война, Полищук, узнав, что Печкур остается в подполье, тоже наотрез отказался эвакуироваться. Он заявил в обкоме партии: там, где сражается отец, место сына… Обком удовлетворил просьбу молодого коммуниста…
Хотя уже светало, лампа в комнате продолжала гореть, напоминая об уюте и счастье, раньше царившем в этом доме.
Но едва Печкур и его утренний гость отворили дверь, как Курбанов, завидев ненавистный мундир и повязку полицая, вскочил, схватил лампу со стола и угрожающе занес ее над головой. За свое двухнедельное скитание по пути сюда они с Алехиным уже наслышались об этих предателях, выродках…
— Спокойно, Пулат, — усмехнулся Печкур. — Свой. Или не узнаешь?
— Павел… — растерянно пробормотал Пулат, разглядев лицо друга. Лампа снова очутилась на месте.
Полищук обменялся с Курбановым рукопожатием и подмигнул в сторону спящего Алехина.
— Беззаботный товарищ… Даже полиции не опасается.
— Устал он…
— Верно, проголодались вы тут. — Полищук, не спрашивая у Курбанова, откуда они с Алехиным взялись тут, зашарил по карманам, выложил на стол их содержимое: галеты, плитки шоколада, сигареты и ломтики невзрачного немецкого хлеба в целлулоидной обертке.
Печкур усмехнулся в усы.
— Снабжают фрицы…
Полищук отбросил с виска золотистую прядь, подмигнул.
— А как же, за «особые заслуги».
Печкур с восхищением посмотрел на своего питомца и только покрутил седой головой.
Пока Павел раскладывал еду, Курбанов растолкал Алехина, торопливо объяснил ему, еще не совсем проснувшемуся от глубокого, чугунного сна, что на форму Полищука коситься, видно, не надо.
— Ну, угощайтесь, что ли, на германский счет, — невесело сострил Полищук.
Печкур не двинулся с места, только Курбанов потянулся за сигаретами. Полищук смотрел на них и задумчиво тер лоб.
Алехин хлопнул Павла по спине.
— Привет полицаям!
— Да потише ты, дура! — сморщившись, огрызнулся Павел. — Твоей ручищей костыли забивать!
Все заулыбались, но Полищук остался серьезным. Он снял фуражку и озабоченно взъерошил волосы. — Важное сообщение… — Он приостановился, выжидательно глянул на Печкура. — Рассказывать, батько?
Тот кивнул в ответ.
— Выкладывай, Павло…
Полищук потер лоб и заговорил, задумчиво посматривая на небо, розовеющее над садом.
…Клубы черного паровозного дыма окутывали серебристые акации, темно-зеленую лужайку. Дождей давно не было, и копоть густо оседала на листву и траву. Маневровая «овечка», хрипло покрикивая, сеяла из поддувала искры, носилась из цеха в цех, вытаскивая на пути платформы со станками и прочим грузом… Поднявшийся внезапно ветер носил по опустевшим цехам и территории депо бумажки, клочья пакли, сметал с пола металлическую пыль. Под сводами гулко отдавались одиночные голоса и гремели колеса «овечки». В цехе промывки, где совсем совсем недавно шипели остывающие паровозы и промывальщики со шлангами лепились у паровых котлов, а слесари снимали дышла, проверяли подшипники, сейчас было совсем мертво, кругом валялись обгоревшие рыжие плетенки, и лишь под потолком тоскливо ворковал голубь.
Ветер нагнал тучи, и они, тяжелые, темные, ползли над крышами, над очисткой, где лежали горы шлака, и над поворотным кругом. Стало темно, как осенним вечером, и только за депо, за выходным семафором, над степью светилась полоска синего неба.
Полищук принимал активное участие в эвакуации депо, а по окончании работ отправился на станцию провожать товарищей. Высокая мощная «эмка» стояла под парами и застилала хвостом дыма теплушки, классные и товарные вагоны, которые железнодорожники успели заботливо окрасить-расписать пятнами для маскировки.
Где-то на противоположной окраине города завыла сирена воздушной тревоги. Залаяли зенитки. Упала одна бомба, вторая, третья… Земля загудела. Когда кончился налет, вокруг потемнело еще больше и остро запахло горевшими шпалами. Гул утих. Но небо, укрытое тучами, опускалось все ниже и ниже и, казалось, вот-вот обрушится и похоронит под собой город.
Ласточки летели низко над землей в сторону синего горизонта. Они тоскливо кричали, будто навсегда покидали родной город…
Крик ласточек болью отозвался в сердце Полищука. Провожая птиц невеселым взглядом, он вспомнил кипучую жизнь городка, частицей которой он сам был, учебу, работу, добрых друзей, с которыми сейчас попрощался, поездки в подшефный колхоз и ночи с удочками на озере под мирными звездами… Вернется ли все это?
Полищук свернул в узкий проулок. Услышав голоса, обернулся. Тощий, жилистый человек с чемоданчиком, во френче, кепке блином и очках что-то толковал спутнику — рыжему мордастому парню в сером костюме. Полищук не сразу узнал обоих, а они и вовсе не обратили на него внимания. И немудрено: когда оба надолго пропали из города, он еще совсем юнцом был и только с Крынкиным был немного знаком. Пожилой во френче был Гоштов — бухгалтер угольного склада, а рыжий-шофер Крынкин.
Павел припомнил показательный процесс, когда обоих судили за жульничество. Воровали уголь, различные материалы со склада, подделывали накладные, путевые листы, не брезговали и взятками. Главную роль играл, конечно, Гоштов, а исполнителем был Крынкин. Жуликов разоблачили, осудили на пять лет каждого. Отбыв срок, «друзья» возвратились в город как раз накануне войны…
Полищук задумчиво посмотрел им вслед. Он и сам отчетливо не осознавал, почему, но эта встреча чем-то зацепила его. Мог ли он предвидеть, что вскоре ближе познакомится с обоими и при совсем иных обстоятельствах…
…Гоштов с Крынкиным проскользнули через перрон, миновали первый путь и поднялись в свой вагон.
Тем временем в теплушке жарко обсуждался только что прошедший налет немецких бомбардировщиков.
Угрястый небритый человек в мятом пиджачке, перебивая железнодорожников, махал дымящейся папиросой и визгливо предвещал, что дела плохи и эшелон фашисты непременно разбомбят дорогой… Молодой человек интеллигентного вида, в галстуке и фетровой шляпе, вежливо возражал. Решительно отодвинув итээровца в сторону, вперед протиснулся коренастый железнодорожник, взял угрястого за шиворот и тряхнул.
— Может, ты с фашистами заодно?! Вон отсюда, гнида!.. — Угрястый схватил саквояж и пулей вылетел в двери.
— Вот такие немецким самолетам сигналы подают, это же предатели! Зря отпустили, — сказал кто-то.
Гоштов, отвесив поклон, на который, впрочем, никто не обратил внимание, взобрался на нары и положил в головах чемоданчик. Крынкин расположился напротив. Он снял шапку и взъерошил слипшиеся ярко-рыжие волосы.
Эшелон мягко тронулся. Крынкин скользнул унылым взглядом по перрону, побежавшему назад вместе с дежурным в красной фуражке. Гоштов натянул на лоб кепку и вышел в тамбур. Морщась от ветерка, он провожал взором окраинные домики, пригорки, поля и рощи. На душе у него скребли кошки. Нет, ему не было жаль, расставаться с городком. А вот чем он займется в тылу Опять бухгалтерия? Нет пожалуй, хватит. По-честному — нет никакого расчета, а возьмется за старое — в тылу живо схватят за жабры. Время военное, а у него — вторая судимость. Могут и к стенке поставить. Он криво ухмыльнулся. И для кого он, собственно говоря, должен трудиться? Один как перст. Родина? А какая это родина? Остался в двадцатом только потому, что не успел сбежать за границу. Но все ж таки остался, а его судили. Воровал?
О, он в прошлом царский офицер и знает цену хорошей жизни, его ли вина, что в понимании этом он расходится с большевиками. Пусть все верят в Советскую власть, а он и в царскую не очень-то верил, он вообще никому и ничему не верит. Вот денежки — это да. С ними не пропадешь…
Гоштов сощурился на солнце, выплывающее над степными курганами. Вдруг по земле скользнули косые крестообразные тени: вынырнувшие из-за тучи похожие на щук «мессершмитты» пикировали прямо на эшелон. Ревущий свист пронесся над составом так низко, что Гоштов отчетливо увидел немецкого летчика в очках и шлеме. Из-под черных свастик на крыльях брызнули расходящиеся веером пучки белых струй, загрохотало железо, зазвенели стекла… Гоштов не помнил, как скатился с полки, вжался в пол. Уши наполнил страшный гул, лицо ударил горячий ветер.