Усыхающее пространство моей любви окружено влажной солнечной весной. Весна, проникая в душу, наполняет жизнью Его образ, примерно как кровь оживляет вурдалака, но, увы, я не могу вспомнить лицо. Оно исчезло. Пустынное пространство воспоминаний выращивает мое о нем представление, оно, как прежде, сухо и не живо, и я не забочусь больше ни о каких представлениях. Я осознаю, что моя любовь – это я, и не я. Настолько не я, чтоб мне помогать, настолько я, чтоб мне мешать. Все было бы прекрасно, если б не было так омерзительно. Но омерзительность – это мое личное свойство, мое ДНК, мое обмирание.
Покончим. Пора на обед. Вниз бежать еще веселей, чем вверх подниматься. Две совсем разные дороги. Вверх – мокрая, вязкая, и даже мысль может остановить, вниз – просто движенье, подсчет поворотов. Мелькание белого, черного, снега, камней. И наших домишек сиротский приют выбегает навстречу.
Что там на обед? Новенький? Здорово. Разве из наших кто-нибудь может живое сказать.
Что за прелесть наша кухня солнечным деньком. Избушка на камне, как шашлык на вертеле под елкой высокой. Роза в гонг на обед прогремит, и первыми белки по елке поскачут. Вниз, вниз, серпантином, на пень. Там уже выложено угощенье, утренней каши кусок, и семечек кто-то насыпал.
Вхожу и слепну от темно-лилового света темноты. Это привычное солнце исчезло, поскольку в южной стене нет окна. Вид из другого – камни, будто камнями пытались ТРАКТИРЪ завалить.
Справа, как входишь, стол полированный, светлый, на черных железных ногах. На столе телефон, один на все ученое и не очень ученое население. По левую руку вешалка, куртку туда. Два ряда столов, тех же черноногих красавцев, за вешалкой следом.
Ну, хорошо. Самое время аборигенам честь оказать, за стол усадить.
За дальним столом на месте всегда неизменном наш верный Артур. Всегда молчаливый, а скажет, так шепотом, кажется. Тихий – не слово. Что, потаенный? Не знаю. Скорей, упоенный. Просто не хочет ни с кем ни о чем говорить. Но и не только. Мне, и не только мне, вовсе не хочется ближе к нему подходить. Темен. И слово любое любого, чуть к слуху его подберется, тотчас исчезнет, как камень, любовно озером скрытый навечно. Аминь.
Что пьяница он – не сразу осмыслишь. Лишь по легкой нетвердости ног.
Довольно Артуру вниманья. Другие ведь есть за столом.
Кто еще? Астроном по фамилии Шаров. Наш главный астроном, завхоз и ходок.
Не огромный, не столп, а скорее, кубышка. Но могучесть с психической силой, пожалуй, можно сравнить, – крутенек, впрямь сибиряк. Ну, а как по-другому, если ты поселился в горах. Дом его в долине соседней, прибегает оттуда пешком. Там жена, кажется, дети, может, кто-то еще?
Шар, естественно, знает всегда, что он хочет. Шар знает всегда, что каждый из нас, в свою очередь, должен хотеть. Если же очередь вышла, ты должен уже не хотеть то, что очередь хочет. Одним словом – хозяйственник крепкий.
Но Шар, это что! Многих других мне б хотелось украсить, приклеить, вписать. Но времени нет. Ведь рабочий день ожидает.
Вот он, новенький. Лицом ко входу, спиной к кухне. Не нравится. Слишком мужик, я люблю женственных, тонких и добрых. Христос, если по правде, никак не мужик.
Первое впечатление от человека самое верное. То, что ты видишь сначала, ничем не прикрыто, не затуманено, не завешено словами. Потом будешь думать другое – не верь.
Я здороваюсь со всеми, на него нахально глядя. В последний момент дрогнула, взгляд соскользнул.
После обеда, известное дело, тянет общаться, рассказывать, слушать, любить. Любить собеседника, солнце и солнечных бликов игру на стене, потолке, на лице.
Лирика, брысь. Вот он, момент. Рабочий день не кончился, Пикельнер под мышкой, и марш на рабочее место.
Ну, вот. Он – зовут его Женей – тут. Слово за слово, договорились завтра с утра побежать на вершину. Самую близкую, простую. А главное, без снега. А рабочий день? С божьей помощью. После ужина сразу друг обретенный спать отвалил. (Боже, ну и слог.)
Наутро пошли.
Почти уж когда поднялись на вершину горы-развалюхи, хребет начался, ползущий медленно вверх и усеянный маленькими, как снизу казалось, камушками, жандармы им имя. Здесь наверху они были как трехэтажные башни, то толще, то тоньше. Жандармы тянулись один за другим. Справа – не круто, но камни большие, идти – не пройдешь. Слева – отвесный обрыв бесконечный. Что друг мой исчез, я поняла, когда полочка выскочила перед глазами. Небольшая, шириною в ступню, длиною шагов пять, но слева стена, а справа обрыв, обойти этот каменный палец нельзя. Друга не видно нигде. Возвращаться? Пройдено много, и дальше полегче пойдет. К левой вечности левым плечом прикоснусь и забуду – полочку я одолела. Незаметно так, из вечности вышла в опять.
Друг мой здоров и силен, скорее всего, полочку видит шоссейной дорогой, иль вовсе как-то иначе прошел.
Женя (не совсем ведь) ждал меня метрах в ста ниже. Не совсем, значит. Другой мог бы прийти без меня, в приюте сказать, затерялась.
Часа три обходили гору вокруг, чтобы вернуться.
В четыре, после обеда и в бане помывшись холодной водой, в том же казенном доме рабочий день продолжала. Тот самый рабочий день, что вчера начинался, сегодня над Пикельнером бедным слипались глаза.
– Шар, наливай.
– Не много ли будет? Ты ведь товарищ равнинный. Не забывайся, здесь высота, Женя, не то, что в нашей высотке, не 13–15. Да и мы не те.
– Ну, только не ты. Ты все такой же, непьющий к тому же.
– Здесь по-другому нельзя.
– Ну, будем. За встречу.
– Ладно. За встречу.
– Да, уж здесь-то как раз. Непьющих я сроду не видел. Пардон. Кроме тебя.
– Придумки. Что, Диана что ль с мужем?
– Ну, эти всегда вне игры. А новая как?
– Про Наташку? Пьет ли она? Хуже. Курит, как крейсер. Мы поначалу влюбились как будто в нее. Каждый вечер, я принесу, у Артура чего-нибудь будет, Валька откажет винца. Сидели, пытали ее, что да как там, в Москве, там во храме. Храм, говорит, весь на месте, и даже звезда, и астроначальство. Очень она… беспричинна. Мало что знает и знать не желает про нас. Вещица в себе. А так ничего. Может, я сурово сужу, у меня точка зрения суровая.
– Да, я слышал в Москве. Что-то с женой?
– Правильно слышал. Вот, старик, такие дела, закрываешь глаза, а там столб черный, вертикальный. Ни влево, ни вправо. Стоит столб, стоит жизнь моя. Летел, летел и сел. Может, вообще, всё.
– Что всё? Ты меня пугаешь.
– Заразная это болезнь – шизофрения. Встанет столбом: ни влево, ни вправо. Нет, ну конечно, человек, пока жив, он во времени, он меняется. Но шизофрения – это другое время. Оно столб. Ни влево, ни вправо. А под столбом человек раздавленный корчится.
– И давно это? Да я ж ее помню. Сразу после твоей свадьбы приезжал. Как все это?…
– Теперь даже вспомнить трудно, как все начиналось. Кажется, это было утром. Просыпается она, – я уже оделся на работу, – просыпается она и говорит: «Ты знаешь, Норвегия нам крысу в дом привела жить. Крысу саму я не видела, а крысята совсем маленькие, с мой ноготь, голенькие, и ходят на задних лапах».
– Приснилось, с кем не бывает.
– Я говорю, это ты так все помнишь из сна? «Ну да, отвечает, Норвегия это сделала». Я похихикал. Хороша, говорю, Норвегия. Думал, она тоже шутит. Неделю меня не было. Приезжаю в пятницу, пока дела переделал, все ничего вроде, а ночью она мне и говорит: «Эти маленькие так у нас и остались». Какие маленькие, спрашиваю. «Крысята, – я ж тебе говорила. – Только на крысят они не похожи, потому что не растут». Ты, говорю, что, в своем уме, кто не растет? А она ничего не отвечает, только плачет.
– Ну, лечить, конечно.
– Я не понял тогда. Думал, пройдет. Перестала мне о них рассказывать, только вечерами дико иногда так на пол взглянет и ко мне подбежит. Я стараюсь ее успокоить, правда, раза два стукнул. И не помню, сколько времени прошло, как однажды она с пола будто что подняла, села на стул и покачивается, как ребенка укачивает. Пришлось к психиатру идти. А он ей лекарства. А она пить не хочет. Положил в больницу, полгода лежала, сейчас дома.