– Так ли?
– Так.
– И как?
– Про жену я не знаю.
(И зря.)
– Но пить-то зачем?
– Ната… аша! Мы разве можем сказать, зачем мы делаем то или это?
– Не можем.
– Ну то-то же. Ждет меня муж. Приходи к девяти. Я простила. Оденься. Тулупчик могу одолжить. Приходи, луну покажу, если небо.
– А если дымка?
– Если неба не будет, будем у Артика все.
Неба не будет, ура. Собрались. Вместе мы, вот комната, стены и стол, стулья, кровать. Вместе мы, и гор как не бывало. Нет ни тумана в окне, ни реки, ни холодного озера взгляда. Нет ничего. Мы, как мы. Мы – одни. Пофыркав, Диана – насморк, наверно, – сказала, что хочет пойти отдохнуть. Шар, ошалев от длиннющих пробежек, – он снизу сегодня поднялся пешком, – водки попив, сделался жарким конем. Пусть без копыт, но ножкой шаркнет на месте, глазом косящим абстрактную даль обведет и скажет: «Други, я глуп… я – нечестен… я счастье свое потерял». И заплачет, конечно, лишь в мыслях. А мы помолчим, поглядим на него, плечами пожмем, конечно, лишь в мыслях. И скажем: «Ну что ты. И так всё в царствии нашем спокойно. Воруют умеренно, пьют незаметно, поют. Поют по ночам, естественно, днем на работе не пьют, не работают, даже, похоже, не спят».
– Ну, это, положим, кто как.
– Положим. Как кто?
– Как самым последним бомжам, нам приходится туго. И цели, и цацки – всё всмятку, и выхода нет.
Ну, скажешь.
– Неужто неясно. Я – прав.
(Хоть правы одни говнюки.)
– Да ладно, что тебе не по нраву?
– Да всё. Где у нас достиженья? Где научного дела полет? Да просто всё валится, всё в негодность стремится. И с каждой минутой всё ближе фиаско любви.
– Ну-ну.
– Хорошо. А где справедливость? Конь наш железный кому достается порой? А… Понял, да? А народ в ничтожество впал – не бунтует, пешком, если надо, бежит, на коня не надеясь. Да, знаешь, и харч, да, и харч он ворует.
– Кто он?
– Кто. Да все тот же. Серафимович.
– Так нужно смотреть.
– Кому это «нужно»?
– Конечно, тебе.
– Мне? Мне некогда, да и нет полномочий… А с бычком. Ну, позор, Валя, тебе что, охота в безденежье вечно?
– А что делать?
– Что! Серафимовича вон, и тебя в серафимскую должность назначить.
– Прожектёр. Гуманоид. В утопию влипнешь.
– А ты в топком болоте увязнешь.
– Ты, Коль, правильно сделал, что тогда не пришел. Ничего не потерял. Хренотень. Но слушай, что после. К часу все разошлись, а эта никак не уходит. Муж, ротозей, зашел на минуту.
– Красавец и сажень косая в плечах под дубленкою летной, прям-таки летчик.
– И не говори. Ну, про этого что. От железок очнулся, телескоп починил и пришел. Слушай дальше. Ушел скоро. Следом Диана, а эта сидит. Шар смотался, Валька смылся, а эта сидит. Что ей нужно? Сидела. Сидела. И вдруг. «Как ко мне ты…» не помню чего. Любишь, не любишь. Смотришь, не видишь иль так, уважая, блюдешь… Говорю по слогам: «Я тебя ненавижу. У меня будем спать иль к тебе?» Дура губки надула, напыжилась, личико пятнами всё, и молчит. Я тоже. Паузу долго держал. Черт его знает, что так получилось, я от себя и не ждал. Но зато отомстил. За Диану, за мужа ее, за себя. Будет думать в дальнейшем, как в обществе надо вести.
– Хм. Не пойму, неужели всерьез, ты ей мстить собирался? Шутишь?
– Может шучу, но ведь стоит того.
– Ты не сможешь. Она же не дура. Ну, пошутит сама.
– Пошутит? Нет, не шутила. Умная? Ну. А что толку? Без пола она, это хуже, чем с мордою страшной. Хочешь, тебе погадаю про жизнь этой… ладно. Довел ее ум, а дальше до безобразия, и никакого разнообразия. Идеи, на них она спит и лелеет, без них проснется и – смерть. Идеи всё тверже становятся, жестче. Да что! Говорить с нею будет, как камни таскать. Людей вокруг никого, разве что кошки.
– Ну, Артур, ты сегодня философ.
– Какой на… философ.
– Не ругайся. Мы ж с тобой интеллигенты.
– Интеллигенты… Мы интеллигенты. Вот потому и жизнь наша – исповедь. Слушай. Сначала понравилась мне.
– Мм…
– Ну, в первые дни. А она? Чем на людей, на Настьку скорее внимательно взглянет.
– Да кошек она тоже не любит.
– Вот, вот. Я о чем? Ты меня слушаешь или себя?
– Говори, говори.
– А тут оказия вышла. Ну, я про этот случай. Теперь стоп машина, в мою сторону и не глядит. Вот и ладушки. Я-то тебя, как орешек, щелк, всю насквозь понимаю.
– Хвастун.
– Не хвастун, а опытный. Добавим?
– Наливай. Да опыт-то отрицательный.
– Сам ты отрицательный. Ты про развод что ль мой?
– Ну, да.
– А я не рассказывал, как у нас все вышло? Нет? Ну, слушай, раз уж я философ. Поссорились мы как-то, а она, в мой остервенелый момент, возьми и засмейся. Ну, может, не смеялась, а только улыбнулась, но я не выдержал. Бил ее сначала кулаком в лицо, потом ногами. Помню, одна только мысль, не убить бы. Я, конечно, не прав, даже вспоминать тяжело, но где это видано, чтоб женщина надо мной смеялась. Это все равно, как идешь по лугу, споткнулся, а корова подняла голову и начала над тобой хохотать. Да нет, пожалуй, не так. Все равно как приходишь домой, еле на ногах держишься, а кошка, вместо того, чтоб молнией выскочить из-под ног, вылупилась на тебя и смеется. Ты что, спишь?
– Говори, говори, я не сплю.
– Ну и бросила она меня, моя. Как я ее ни упрашивал, как ни унижался, плакал даже, нет и нет. На нет и суда нет. Думаю, вернулась бы она и меня со свету б сжила. Теперь я хозяин сам себе. Хочу пью, хочу не пью. Одним словом, свободен, хоть второй раз и женился. Здесь тоже хорошо на этой гребаной высоте 3000 м. Единственно хорошо, от второй моей далеко. Гнусность.
– Согласен. Только в прошлый раз ты про развод по-другому говорил.
– Ну да?
– Да. Ты был интеллигентом в прошлый раз.
– Да ладно. Я тебе вот что скажу. Любое освобождение оборачивается освобождением от жизни. Маленькое освобождение – немного от жизни оторвался. И ты, чем больше твоя свобода, тем больше ты мертвяк.
– Нет, ну, про что ты.
– Да про всё. Пойми ты.
– Я не дорос.
– Хотя какая разница. Эта дыра, та дыра. Что там внизу хорошего? Ну, стал бы я там, внизу начальником. Да я бы этих подчиненных собрал бы в одну комнату, да и сжег бы подчистую. Такая все сволота и мразь. А потом каждое утро видеть эту теперешнюю, просыпаешься, а она рядом, боком касается, как будто острыми иголками меня шпыняет.
– Не, у меня не так.
– С моей, тутошней, тоже не так. Она меня ценит. А перед мужем никаких совестей. Сам допустил, сам и терпи. Ммм, вон эта пошла под окнами. Ну, килька.
– Не ругайся. Не твое.
– Твое что ль?
– Просто ее не надо.
– Да, бабы всегда опасность. Провокация. Только перед ней раскроешься – бац, как тигра лапой, языком своим ядовитым бац, бац – и в дамках. Она тут не причем, она королева. Было бы ружье, да еще, если б сделать так, чтоб никто не узнал, – стрельнул бы я в эту.
– Брехун.
– Ни одной, ни одной нельзя доверить никаких слов, никакого дела, не говорю уж, жизнь свою. «Молчи, скрывайся и таи» это он, конечно, про бабу. Доверяй, но проверяй. А Наташка просто шпионка. Как войдет, зырк, зырк, бутылку ищет, хочет донести.
Ну и гадость. Мудрый. Мудрило-мудило. Нет. Все-таки он издевался. Конечно, он себя Буддой египетским мнит. Какая-то дура чужая к нему пристает. К Будде египетской липнет. Действительно, со своими студенческими замашками в чужой монастырь. Но стыдно. Противно и мерзко. Как на него мне смотреть? Так и будешь смотреть, разговаривать, кашлять. Теперь мимо окон пройти просто так не удастся. Как будто в движеньях моих он присутствует в виде помех. Черт. Не отвяжется. Жуть. Завтра уеду, а как возвращаться?
Из города в наш заоблачный рай возвращенье – всегда приключенье.
После духоты комнат, жары несусветной в автобусе здесь наверху благодать. Кажется, всё, что внизу, – всё нечисто. Там пыль, ненужные звуки, вонючие стаи машин. Здесь как будто с неба сняли грязную простынь – весь город остался внизу, и ты в тишине, чистоте, красоте.