112 океанских писем - ВИН Александр

Александр ВИН

СТО ДВЕНАДЦАТЬ ОКЕАНСКИХ ПИСЕМ

Была уже середина ноября, и сталь ножа вполне оправданно холодила его ладони, но старик с медленным упрямством, не доставая из карманов куртки нитяных перчаток, поочерёдно брался за сухие, отжившие ветки шиповника, отрезал их одинаково невысоко и прочно втыкал освобождённые колючие прутья в густые заросли садовой ограды.

Обожжённые прозрачным осенним солнцем красные клёны роняли капли на свои, только вчера упавшие на землю, листья.

В дальнем углу сада дымился костёр, к которому старик иногда, согревая пальцы и тяжело вздыхая, выносил из дома пыльные вещи и разом, неряшливой охапкой, бросал их в огонь.

Поношенная одежда неуверенно тлела, а вот плетёное сиденье разломанного стула вспыхнуло сразу же, помогая остальному хламу прогореть быстрее.

Ближе к полудню наступила очередь бумаг.

Стуча по ступенькам веранды углами громоздкого коричневого чемодана, старик с трудом дотащил его до костра. Уже на месте развязал ремень и принялся, стараясь не рассматривать содержимое, но медленно, оберегая листы документов, ветхих тетрадей и книг от порывов ветра, опускать их в языки невысокого пламени.

Один из бумажных пакетов выпал из рук старика, он нагнулся, поднял, сдул с него золу и травинки, стал почему-то с сосредоточенным вниманием рассматривать со всех сторон.

Достал из коричневого пакета связку конвертов, стянутых синей атласной лентой, близоруко, шевеля губами, прочитал несколько строчек. Вытер лицо свободной ладонью, попытался даже присесть на перевёрнутое мокрое ведро, но не смог, поэтому, шумно шаркая башмаками по листьям садовых дорожек, поплёлся в дом.

Вынужденный опуститься на низкую кровать и долго лежать, старик сначала по привычке пристально рассматривал сучки на деревянной обшивке стен. Некоторые были похожи на строгие глаза икон.

Не обижаясь на сумрак комнаты, он знал, что синяя лента развязана, а почерк на всех конвертах такой, словно и тогда, в те давние времена, у автора писем уже сложилась привычка к ответственным словам.

Старик читал и видел ночной шторм, тропический дождь.

Небольшой корабль, шесть месяцев промысловой работы в далёком океане, он, совсем молодой, после свадьбы, и она… его жена, которая так не хотела, чтобы он уходил в тот рейс. Но ему для её счастья нужны были деньги. Большие деньги, хорошие, внезапные.

В холоде тёмной вечерней комнаты старик плакал, размазывая неопрятные слёзы мягким рукавом, тихо шептал, отвернувшись к стене:

– Сможешь ли ты показать те две звезды?..

И отвечал сам себе:

– А-а, вот ведь как! А раньше-то всё говорил, чтобы оставили тебя в покое…

Он так и заснул, с нерастопленной печкой, не поужинав, не снимая башмаков, даже не умывшись. На стопке писем, поверх тех, что были ещё не прочитаны, остался стоять маленький ежик – смешная пластмассовая игрушка.

Девятнадцатое ноября

Не прошло ещё и двадцать четыре часа, как мы расстались, а я уже взялся за первое письмо тебе! Сидим в аэропорту, примерно через час – таможня, через два – вылет на промысел, в тропики, в океан. Ты, наверно, разревелась вчера, черноглазая?! Не уверен, где ты сейчас: на вокзале, в автобусе или дома, но знаю точно, что разревелась… Пиши мне, родная, чаще, часто, как только сможешь. Про все радости, горести, про всё, всё… О, извини! Капитан зовёт – выходим на посадку. Послушай, роди мне сына?! Или двух, а? До свиданья. Целую.

Двадцатое ноября

Здравствуй, родная! Пишу тебе в конце первого моего морского дня, сижу в каюте, вещи разбросаны по углам так, словно тут побывала целая банда местных африканских грабителей!

Летели на промысел с остановками в Будапеште и в Браззавиле. Жара дикая, после нашей осени непривычно. Уже в Луанде негритянка-таможенница внимательно и дотошно принялась вертеть и рассматривать твоего игрушечного ёжика, а потом расхохоталась на весь зал!

Руки дрожат, никак не могу достать из записной книжку твою фотографию… Сегодня, как мы с тобой и договаривались, решил снять обручальное кольцо, чтобы не потерять в работе, но оно никак не снималось! Правда! Ну, если чуть-чуть постараться… Но не хочется ни «чуть-чуть», ни стараться…

Сегодня первый раз объявлял по трансляции: «Судовое время – тринадцать часов! Команда приглашается на обед!». Как знаменитый диктор на радио…

Я сжался весь, как пружина, дальше некуда. Здесь уже не я. Не смеюсь, не разговариваю ни с кем… После вахты – в каюту, к себе. Но ты же уверена во мне – и я выдержу.

Это моё первое письмо из океана. Посылаю его невпопад. Мне очень плохо без тебя, родная…

Двадцать седьмое ноября      

Несколько дней бездельничал, не хотел даже браться за это письмо, но сегодня стало ясно, что необходимо выговориться, что копить в себе всякое не только очень плохо, но и неблагоразумно. Не волнуйся, милая, угрозы – сила слабых, а я у тебя не такой… Если бы тогда, в последние дни перед расставанием, ты сумела меня понять, то сейчас мне было бы одновременно и легче, и тяжелее. Легче – потому что не накатывала бы такая тяжёлая тоска при взгляде на твою фотографию, а тяжелее – дни нашей разлуки стали бы втрое длиннее.

Как и многие из нашего экипажа я нарисовал на листке картона календарь, расчертил его на сто восемьдесят квадратов и каждый день, вернее, ночь, после вахты, буду зачёркивать одну клеточку.

С первых дней рейса новые обязанности отнимают почти всё свободное время. Как помощник капитана я отвечаю за продовольствие на нашем судне. Ты можешь представить меня в роли завсклада?! То-то же… Ворочаю тоннами мяса, картошки; не глядя подписываю накладные на ящики сигарет, шоколада; командую перегрузкой на наш борт сотен литров соков, вина. Всё это в новинку, но стараюсь держаться с завхозами на плавбазах, где получаем провизию, солидно и уверенно, как и подобает женатому человеку. Пока это у меня плохо получается: как только увижу коробку шоколада, так сразу же хохочу, вспоминая тебя… Думаю, вот сюда бы, к этим шоколадкам, мою черноглазую, она бы показала всем экономию и бережливость!

…Прошу тебя, посылай каждый день хоть пустой конверт с каким-нибудь нашим словечком. Очень прошу.

Эти письма тебе получаются примерно так: вечером, после вахты, сижу в каюте один и всё, что за день передумал, записываю. Много пишу. А как только подходит плавбаза, вырываю исписанные листы из большой тетради и… Ты получаешь письмо.

…Эх, какой же я у тебя глупец! Только что, минуту назад, радист принёс мне на вахту радиограмму от тебя! Вот и не верь в судьбу! Мужики завидуют – я первый в этом рейсе получил радиограмму из дома, от жены!

Первое декабря

Как живёшь, черноглаз?! Что делаешь, о чём думаешь? Знала бы ты, родная, как же я хочу, чтобы обо всём этом рассказала ты мне сама. Вот так, села бы рядом и рассказала…

Прошло уже полмесяца с нашей разлуки. Мы работаем, ловим в океане рыбу, большую и … ещё больше. Промысловые дела идут пока нормально. Времени свободного много, гораздо больше, чем я предполагал. Забот по службе никаких, загораю. Мечтаю о том, как получу целую кучу твоих писем. Дал себе слово (и сдержу его!), что буду читать их по одному в день, чтобы подольше хватило… Ведь ты же будешь посылать мне письма каждый день, правда?! Смотрю – отмечено на календарике, что послезавтра ты напишешь мне про сына. Или про дочку… Жду.

Третье декабря

Родная, это снова я! Наработался, начитался, надумался – ничего не помогает, тоскливо… Последнее средство – письмо тебе, средство испытанное, надёжное.

Пишу эти письма так, словно делаю давно знакомое дело, а впечатления – будто держу в руках что-то нежное, непривычное. Как целую тебя первый раз…