Симулякры - Дик Филип Киндред

Отринул я бесцельное былое —

Как будто путешествовал в плаще,

И скинул плащ на беспощадном зное,

И бросил, чтобы не влачить вотще.

(Фернандо Пессоа, португ. поэт)

13 мая, 14:07 – Навязчивый эпизод

Он шел по Арбату с этюдником на плече, шатаясь и неловко лавируя в праздной толпе, – я подумал было, что обознался, но его черная беретка, потертые синие джинсы и серый свитер вмиг развеяли сомнения, и я с притворным сочувствием произнес: «Смотри, это он!» – злорадствуя тайно, что Ян как раз вовремя осушил последнюю рюмку, иначе не попался бы нам на глаза в тот самый момент, когда мы вышли к Арбату из переулка, и я бы, кивнув в его сторону головой, не добавил с торжествующим безразличием в голосе: «Он пьяный!» Она замерла на миг, тоже засомневавшись, но уже через секунду задумчиво произнесла, что никогда его не видела таким; растерянно спросила, сколько времени, и сразу заторопилась домой. Стало быть, напрасно мы проговорили почти всю ночь, когда я пытался ее образумить и остановить, потому что с этой минуты стало проясняться, что мне лишь показалось, что она готова возобновить наши угасающие отношения; вольно или невольно она ввела меня в заблуждение тем, что после нашего откровенного разговора согласилась поехать со мной на Новый Арбат, пройтись там по бутикам, чтобы купить ей на предстоящий день рождения подарок, который представлялся мне символическим знаком выстраданного нами согласия и примирения, и она действительно оживилась во время примерок и покупок, даже попутно запала на фарфоровый чайный сервиз, который мы с удовольствием прикупили, после чего я и перестал сомневаться, что она останется со мной, поэтому и предложил ей авантюрную прогулку по Арбату, чтобы мы, взявшись за руки, а лучше в обнимку, прошли небрежной походкой мимо Яна, чтобы не только оставить его в дураках, но и убедиться в определенной реабилитации моего изрядно побитого самолюбия.

Однако все пошло не так, потому что даже своим видом уличного пьяницы он вызвал у Майи трогательное сочувствие. Всего лишь прошел мимо нас, опьяненный то ли любовью, то ли алкоголем, или тем и другим вместе, и Майя тотчас впала в смятении и перестала разговаривать со мной. И всю дорогу, пока мы поспешно возвращались домой, я чувствовал вновь разверзшуюся в ней пустоту или, может быть, наоборот, наполненность, – бездумную сосредоточенность на одной мысли или одном чувстве, безусловно связанном с Яном, с тем, что он в таком потерянном виде попался нам на глаза, и этого оказалось достаточно, чтобы разрушить наши иллюзии и поставить Майю в тупик. «Похоже на то, что она не приняла его предложение или в чем-то отказала ему, – предположила Дарья изумительным тоном отсутствия малейшей вовлеченности, – скорее всего, решила остаться с тобой, вот он и напился в драбадан». Дарья предпочитала выражаться однозначно, чем порой приводила меня в замешательство, а я продолжал гадать с нарочитым сарказмом, в котором таилась неизжитая горечь: ну не мог же он просто так нахлестаться в то время, когда у них, судя по рассказу Майи, зародилось, подобно утренней заре, взаимное романтическое чувство; он должен был прискакать за ней на белом коне или стоять под нашими окнами с гитарой, выражая свою страсть в песнопениях, в крайнем случае объясниться со мной. «Нет, прорисовывается типичная история, – возразила безапелляционно Дарья. – Твоя Майя эмоционально отреагировала на его публичный дурман, связанный с ее отказом». И я ответил: «Может быть», – потому что Майя тотчас замкнулась, не отвечала на мои вопросы, я тоже заткнулся, чувствуя ее потерянность, и она знала, что я все понял. Придерживая на заднем сидении машины никому не нужный теперь чайный сервиз, она всю дорогу безучастно молчала, думая о чужом мужчине, который, стало быть, душевно натрескался из-за своей отвергнутой любви. И по тому, как она сочувствовала ему, мне даже показалось, что действительно Лукьян Харольдович удивительный человек, раз его полюбила такая утонченная женщина, как Майя, и они, должно быть, очень даже подходят друг другу.

«Вам не надо было ходить на Арбат, – поучительным тоном заверила Дарья Юльевна. – А вместо этого дать ей время справиться со своими эмоциями. Если бы она не увидела его в тот день, то все могло пойти по-другому».

Может быть, думаю, действительно, все решали тогда мгновения, плюс-минус двадцать-тридцать-сорок секунд, ведь именно с той минуты встречи с ним, время стало настолько скоротечным, что я едва успевал ощутить себя в настоящем, как уже оказывался в завтрашнем дне, продолжая упорно думать о вчерашнем. Или же оно просто обратилось вспять, и я будто начал жить задним числом, поэтому и сижу теперь в обезьяннике вместе с уличными хулиганами и протестующими оппозиционерами, прокручивая в голове, как застрявшую пластинку, один и тот же эпизод. Как будто он все еще дефилирует по многолюдной улице со своим этюдником или топчется на месте, покуда мы молча наблюдаем за ним, и Майя повторяет без устали, что никогда его не видела таким. «Я никогда его не видела таким», – говорит она с екнувшим сердцем и смотрит ему вслед, а я гляжу на Майю, пытаясь уловить ее реакцию, но она прячет глаза, скрывая свою растерянность, но теперь я начинаю видеть крупным планом некоторые детали, на которые прежде не обращал внимания. Как будто я сейчас немного другой, точнее был другим, когда увидел сбоку, потом со спины уходящего Лукьяна. Эта навязчивая картина тускнеет и замирает, когда мне в голову приходит запоздалая мысль: я же так и не сказал ей про письма! Она бы все поняла и простила, но есть еще шанс сказать и объяснить, надо просто попросить, чтобы меня выпустили поскорее отсюда. Убедить полицейских, и они поймут, что мне срочно надо поговорить с ней – вот почему я решительно встаю, подхожу к железной решетке, которой Майя надежно отгородилась от меня, и кричу, чтобы кто-нибудь услышал и внял моей просьбе:

– Подойдите сюда! Мне надо сказать!

27 июня – В обезьяннике с клоуном

– Подойдите, твою мать, ну где же вы там! – раздается за моей спиной ехидный голос неугомонного типа, которого я пока предпочитаю игнорировать. Косые глаза и кривая ухмылка, яркая рубашка навыпуск и кашне в полоску вокруг шеи – он в натуре похож на клоуна.

– Кто-нибудь! – повторяю через минуту, но уже не так негромко.

– Полиция, ау! – вторит клоун, но я не оборачиваюсь, потому что тут появляется полицейский в звании сержанта, он медленно идет по коридору, не поворачивая головы в нашу сторону, будто ничего не видит и не слышит, просто якобы прогуливается, как бы случайно проходит мимо нас.

И все же останавливается напротив меня и, плотно сжав губы, демонстративно молчит, – считает, должно быть, что заговорить со мной ниже его достоинства, но я повторяю свою просьбу, добавляя для значимости, что у меня есть важное сообщение.

– У него есть важное сообщение! – передразнивает клоун, и кто-то один снова смеется над его приколами.

Полицейский постукивает дубинкой по ладони, смотрит направо-налево, не знает, что сказать и что сделать, поскольку, видать, не уполномочен действовать по собственному усмотрению. Кто-то из сочувствующих начинает меня отговаривать: «Не будь дураком!» – но я не откликаюсь, потому что не намерен оправдываться. Мне просто надо выйти отсюда и перехватить женщину, пока еще есть шанс, поэтому и кричу, не думая о последствиях. И те, которые сидят и стоят за спиной, подходят и смотрят из клетки туда, где полицейский оценивает меня презрительно-насмешливым взглядом: воцаряется тишина, но через секунду полицейский уходит, не удостоив меня ни единым словом. Все начинают шуметь и кричать, им сразу понадобился свежий воздух, потому что и в самом деле духота в переполненном помещении становится нестерпимой, и мой голос теряется в этом хоре недовольства, но когда они смолкают, я снова кричу в опустевший холл: