– Мне надо объяснить! Потом будет поздно! – смахивая пот со лба тыльной стороной кисти, начинаю нервно барабанить обручальным кольцом по железу.
– Потом будет поздно! – напыщенным тоном повторяет новоиспеченный клоун. Незаметно подкравшись сбоку, он прогибается в пояснице и, скривив рот, заглядывает мне в глаза, изображая идиота.
«Ну дай ему в зубы!» – шепчет злобным голосом мой внутренний соглядатай Блинк, и я едва не развернулся, чтобы ударить, но вместо этого продолжаю постукивать золотым кольцом, вспоминая, как сегодня в полдень швырнул его в траву на берегу Яузы. Майя видела этот жест моего отчаяния, но, не останавливаясь, дальше пошла, стуча каблуками по деревянному мостику и далее мимо камышей по тропинке – желанная и неприступная в своем вопиющем упрямстве. Это была очередная оплеуха, но и я виду не подал, продолжая ее преследовать, не отпуская ни на шаг эту трепетную лань, которая вознамерилась убежать от меня, и в итоге мы снова вернулись домой, задерганные и непримиримые. Как нарочно, к нам явилось грузное тело тещи, оно восседало на кухне у окна, спросило предостерегающим тоном, что случилось? Майя – ни слова, сразу закрылась в комнате и затихла там. Мне и пришлось объяснять, понимаете, так вышло, одним словом, мы развелись, точнее она сама захотела. «Как?!» – с немым укором и встает в растерянности. «Вот так, – говорю, – она не хочет жить со мной, и поэтому я выбросил обручальное кольцо!» «Где ты выбросил? Зачем? Пойду, подниму… Где?» – и вправду собралась идти за брошенным кольцом. «Не надо, сам схожу», – просто загадал в ту минуту, что если найду брошенное кольцо, то обязательно все наладится и Майя останется со мной. Но так ничего и не вышло, и я не успел или не захотел сказать о письмах, поэтому и барабаню сейчас обручальным кольцом по металлической решетке, чтобы меня выпустили поскорее, пока Майя не совершила что-нибудь непоправимое. Или это, может быть, моя рука дрожит от ярости и боли, или алкоголь в закипевшей крови дает о себе знать, но находиться здесь, в то время как Майя исчезает навсегда, я просто не в состоянии.
Собравшись с мыслями, снова оглашаю ментовский коридор своим отчаянным криком: «Позовите офицера! Позовите хоть-кого-нибудь!»
Наконец они понимают, что не все так просто. Появляются двое полицейских, тот сержант привел с собой старшину, и они, похоже, хотят меня выпустить. Глядя на их скользящие тела, облаченные в одинаковую форму, думаю, что это совершенно другие существа, чем те, кого они держат за решеткой. Открывают металлическую дверь и просят меня выйти из обезьянника.
– Ну вот, ты и добился своего, придурок! – радостно кричит клоун над моим ухом.
– Стой где стоишь! – рявкает на него сержант, выказывая перед своим товарищем излишнее усердие.
– Сейчас мы тебе пригласим офицера, – угрожающе-ласковым голосом говорит мне старшина, – кого хочешь, пригласим, будь спокоен.
Странно, но у него нет глаз – сплошное гладкое пятно вместо лица: нет и носа – только говорящий резиновый рот. Тем не менее его хладнокровие немного остужает мою ярость, но я уже не могу остановиться.
– Спасибо, я сейчас все объясню, – говорю, путаясь в мыслях. – Дело в том, что мне надо успеть…
– Успеешь! – прерывает меня молодой сержант своим прорезавшимся командным голосом и смотрит на меня с самодовольной усмешкой. Он точная копия того типа, который передразнивал меня за решеткой, или мне так только кажется? На всякий случай оглядываюсь и вижу, как клоун за решеткой сочувственно машет мне рукой, ему, видать, без меня будет слишком скучно.
Идем цепочкой по коридору, я прикидываю, можно ли сбежать, выбрать момент и драпануть. Смотрю под ноги, чтобы не наступить на черные ботинки сержанта, и думаю: какой же узкий тоскливый коридор в ментовке, в нем лишь одно окно в самом конце – и то зарешеченное! Полицейский останавливается внезапно, поворачивается ко мне лицом, и я останавливаюсь, смотрю на поперечные лычки на его погонах, а старшина начинает открывать ключом железную дверь. Они оба чем-то напоминают приученных опасных животных; я, конечно, тоже животное, но в сложившейся ситуации совершенно беспомощное. Мы стоим втроем, буквально касаясь друг друга, пока погоны с продольными лычками ковыряются в замочной скважине, а где-то в необъятной Москве в это самое время Майя спасается от меня бегством. При мысли о Майе я перестаю быть животным и думаю, что, должно быть, в моем арестованном теле, временно пребывает Блинк.
– Сиди и жди, – говорит крупное животное в форме, закрывая за мной дверь на ключ. Теперь у него проявилось лицо, но лишь на секунду, потом снова исчезло.
Неожиданно приятным басом он говорит через дверь:
– Протрезвей, парень, и не болтай лишнего.
Они заперли плохое животное в одиночную камеру, чтобы оно перестало мычать, блеять и скулить. «Козлы, кинули меня!» – злится во мне Блинк, пытаясь ввести в заблуждение, но я упрямо думаю: «Нет никакого Блинка, ты один». Немного успокоившись, пытаюсь обдумать сложившуюся ситуацию, но все мысли тут же улетучиваются, остается только одно нестерпимое желание – закурить. Иногда смыслом жизни становится гребаная сигарета. Все мое нутро безотлагательно требует никотина. Кажется, если выкурить сейчас одну сигарету толщиной в карандаш и длиной в семь сантиметров, то сразу появится некая спасительная мысль, но думать уже невмоготу, поскольку всякая идея через хрупкие логические цепочки сводится к примитивному желанию покурить. Отсутствие элементарной свободы приводит меня в замешательство. Мое жизненное пространство сейчас – не более 10 кубометров, это меньше, чем вольер для волка в зоопарке, и эта несуразная мысль наводит на меня тоску, усиленную усталостью прожитого дня и похмельной разбитостью. Осязая шершавость досок ладонями, я закрываю глаза, и в темноте проступает непримиримое лицо Майи. Она говорит: «Никогда его не видела таким», – а я даже не допытываюсь, сразу признав свое поражение. Непростительно, что я чувствовал себя таким покорным и безвольным, боялся причинить ей боль своим неуместными вопросами. Хотя в тот момент я ни о чем таком не думал, увидел его и сразу ляпнул: «Смотри – это он!» Майя остановилась и произнесла неуверенно, на всякий случай: «Это не он, ты что, с ума сошел!» – «Да? Может быть, действительно не он», – подыграл я ей, испытывая и мстительное чувство удовлетворения, и странное сожаление, что это все-таки Ян. «Нет, это правда он», – призналась она, пытаясь скрыть свое сожаление, но тут же спряталась и захлопнулась. И мы, одурманенные внезапным видением, пошли дальше, к центру, потом опомнились и повернули назад, потому что машину я оставил вблизи Смоленской площади. Пьяный Ян не только не дискредитировал себя в глазах Майи, хотя я присутствовал при этой немой сцене, длившейся несколько секунд, но, напротив, даже своим забулдыжным видом всколыхнул в ней нежные чувства к себе. Так что она, провожая его печальным взглядом, сразу перестала меня замечать – ей было совершенно безразлично, что сегодня ночью она успела изменить ему со мной.
Вечером Майя ушла из дома, ничего не сказав, я подумал, что уехала к нему, но она вернулась уже через час.
– Может быть, ты его не любишь, а просто привязалась к нему? – высказал я предположение кротким голосом, надеясь, что жалкий вид Яна произвел на нее удручающее впечатление.
И тут она тремя хлесткими словами дала мне понять, что действительно его любит.
Она бросила раздражительным голосом: «Да у меня руки дрожали!» Будто обвинила меня в том, что я такой непонятливый.
И повторила на высокой ноте:
– У меня руки дрожали, когда говорила с ним сейчас по телефону. – И, резко повернувшись, ушла в другую комнату, и тотчас на том месте, где она только что стояла, образовалась черная дыра, которая мгновенно затянула меня в свою бездну и расширилась до краев вселенной, и я провалился в пустоту. «Что тут скажешь, – не удивилась Дарья, – она пока не знает, что с ней происходит, а с чего вдруг она призналась в измене?» – «Потому что я заблудился в метро, а потом вернулся домой другим человеком» – «Заблудился?» – «Да, а потом пропал на неделю» – «Как пропал?» – «Сначала мы поссорились, потом я пропал, потом заблудился в метро, а вернувшись домой, застал в квартире незнакомую женщину».