Опасная тишина - Поволяев Валерий Дмитриевич

Валерий Поволяев

Опасная Тишина

© Поволяев В.Д., 2015

© ООО «Издательство «Вече», 2015

От автора

Двадцатые – тридцатые годы прошлого века. Молодая самостоятельная Россия, народы, республики, земли, сгрудившиеся около нее, срастающиеся в один кулак, чтобы быть сильными, независимыми, непобедимыми – вот-вот будет создано государство, которое назовут Советским Союзом.

Еще не выветрился из воздуха запах Гражданской войны, еще тревожно на душе и пахнет порохом, но выстрелов уже не слышно. Война кончилась.

А вот на границе война продолжается, на огромной линии, растянутой на многие тысячи километров, война идет даже в пору, когда над всем миром царит тишина – граница никогда не бывает незакрытой, дырявой, ее всегда защищают, а раз это так, то тут всегда звучат выстрелы. Люди границы всегда находятся начеку, поскольку для них небоевых будней не бывает – только боевые. А небоевые… Наверное, лишь в краткосрочном отпуске, полученном по ранению.

Через книгу эту – через все страницы, насквозь, – проходит одна тема (хотя сюжеты ее разные): жизнь пограничников, поведение их в экстремальных условиях, в которые часто приходится попадать, тема эта объединяет всех героев без исключения… Героев, зачастую не знакомых между собой, но ощущающих локоть друг друга, знающих, что в тяжелую минуту придет поддержка. Не придет она только в том случае, когда никого из пограничников уже не останется в живых.

Но на место погибших встанут новые люди… И это знали все: и друзья и враги.

Знали раньше, знают и сейчас.

Книга первая. Крест, нарисованный мелом

Городок этот считался рядовым среди других южных городов – ни большим, ни маленьким, ни чистым, ни грязным, половина домов была обмазана глиной и побелена известкой, каждая усадьба имела свой забор, во все заборы были врезаны ворота.

Поскольку рядом находилась граница, то народ здесь жил настороженный, глазастый, привыкший все засекать и на каждую мелочь обращать внимание – знали люди, что от мелочей многое зависит, иногда даже собственная жизнь. А жизнь, как известно, дается человеку один раз.

С серебристых пирамидальных тополей здесь в любое время года, в том числе и зимой, летел мягкий, почти птичий пух, очень ласковый, невесомо прилипал к коже, к рукам и щекам, он словно бы ставил свою печать на людях, отмечал их.

На центральной площади городка находился дом, от фундамента до крыши окрашенный в защитный военный цвет, – начальник пограничной комендатуры не пожалел на это трофейной немецкой краски, привезенной с Украины еще в двадцатом году и с той поры бережно хранимой его хозяйственником.

Когда Мягков решил пустить краску в дело, хозяйственник долго хныкал, сопротивлялся, не хотел отдавать краску, но в конце концов комендант сломил его. Хозяйственник, едва не всхлипывая от досады, сдался.

Мягков знал, что делал – он имел точные сведения, что скоро в городок переместится штаб пограничного отряда, а отряд – это, как известно, целый полк, и полк в таких городках, как их, – и царь, и бог, и папа родный…

Штаб отряда переехал в городок в самый жаркий летний месяц – июль, когда на огородах уже созревали сладкие пахучие дыни, а в местных озерах начали клевать жирные – сало капало и с хвостов и с носов, – карпы.

И хотя в штабе народа было не так уж и много, – народ в основном находился на границе, нес службу, – в городе сделалось заметно оживленнее, местные красавицы старались почаще попадаться на глаза подтянутым молодым командирам, служившим в штабе, – а вдруг кто-нибудь из них обратит внимание и посватается?

Такое тоже могло быть.

Жара тем временем установилась лютая – носа на улицу нельзя было показать, нос незамедлительно превращался в обугленную морковку, – давно такой жары не было. Даже старики, у которых в костях поселился холод и ничем его нельзя уже было выкурить, жаловались, удрученно тряся бородами:

– Ну и печет! Как в паровозной топке. Спасу нетути…

Действительно, от жары спасения не было.

На воскресенье Мягков пригласил начальника отряда Ломакина на рыбалку: неплохо было бы полакомиться карасиками и карпом, – пора наступила, хотя Ломакин, задумчиво пошевелив усами и покашляв в кулак, засомневался:

– А будет рыба в такую жару клевать? Подметки у сапог плавятся, когда ступаешь по земле, из-под ног даже дым идет…

– Будет клевать, даю слово, – пообещал Мягков. – Гарантирую.

Он знал, что говорил.

Наживку Мягков приготовил диковинную – впрочем, в его рыбацкой практике бывало и не такое, он ловил карпов даже на голые ржавые гвозди и кусочки резины, отрезанные от старых галош, на пустую льняную леску, увенчанную криво затянутым узлом, и деревяшку, привязанную к тройной нитке, какой бойцы пришивают пуговицы к своим шинелям.

Не иначе как комендант знал некие завораживающие слова, которые притягивали к нему рыбу.

Впрочем, в этот раз Мягков решил не экспериментировать и приготовил наживку проверенную – повар дал ему комок теста, комендант смочил его керосином, – немного смочил, только для духа, не для вкуса, основательно размял пальцами, чтобы жидкость проникла внутрь, и, довольный собою, завернул наживку в свежую екатеринодарскую газету.

В следующий миг не удержался, отогнул край газеты, понюхал «изделие». Расплылся от удовольствия, черные калмыцкие глаза его сделались крохотными, как у китайчонка, счастливыми, и сам Мягков – человек, в общем-то, грозный, известный своей лихостью, награжденный в Гражданскую войну орденом Красного Знамени, на несколько мгновений тоже превратился в счастливого бесшабашного китайчонка, забывшего про разные беды и заботы, которых у всякого живущего на этой земле человека набирается больше дозволенного – с избытком.

Правильно он поступил, приготовив проверенную наживку, – Ломакин хоть и рыбак, но Мягкову неведомо, какой он рыбак, хороший или плохой? А на этой рыбалке Ломакин должен отличиться, поймать пяток крупных рыбех, чтобы накормить штаб и поддержать свой авторитет командира-добытчика.

Задача сложная, но выполнимая.

Мягков вновь понюхал газетный сверток, восторженно помотал головой: это же диво дивное, а не запах, чудо чудное, красота расписная, песня песенная.

Имелись у Мягкова и редкостные крючки – английские, с заостренными бородками, с которых не соскочит ни одна, даже самая зубастая рыба, – целых двенадцать штук. Дорогую дюжину эту Мягков выменял два года назад у заезжего барыги на пять метров сатина. М-м-м, что за материал был тот сатинчик – описать словами невозможно.

Произведен материал был в Австрии, Мягков хоть и берег его, но не пожалел и с легкой душой отдал за черненые остробородые крючки.

Повздыхав немного, Мягков отложил два крючка в сторону, зацепил их за небольшой кусок толстой, схожей с пробкой коры, остальные десять – остался ровно десяток! – завернул в мягкую тряпицу и спрятал.

Это был его стратегический запас. А два крючка придется потратить на начальника отряда – нельзя допустить, чтобы тот разочаровался в местной рыбалке.

Озер, богатых карасями и карпами, было три, причем в одном из них, самом дальнем, караси попадались крупнее карпов, – отдельные экземпляры достигали трех килограммов веса.

Когда такого карася Мягков вытаскивал из воды, тот не то чтобы сопротивляться, – даже шевелиться не хотел, так был жирен и ленив.

На рыбалку вместе с Ломакиным и Мягковым увязался еще один любитель – комиссар Ярмолик, человек в отряде новый, подвижный, тощий, похожий то ли на цыгана, то ли на индейца, с длинными черными космами, вольно выпрастывающимися из-под околыша форменной фуражки.

Комиссар был веселым человеком – всю дорогу балагурил, не давая говорить своим спутникам, подкидывал на плече удочку, будто винтовку, сам иногда подпрыгивал, споткнувшись о какую-нибудь кочку, голос у него был трубным, слышным издалека. Когда Ярмолик рассуждал на какую-нибудь политическую тему, то даже птицы умолкали, – и совсем не потому, что хотели послушать умную речь, – птахи понимали, что перекричать комиссара невозможно.