Когда я прекратил эти бесполезные упражнения в математике, где-то совсем рядом тоненький голос произнес:
— Какая красивая!
Я обернулся и за соседним столиком увидел маленькую, довольно некрасивую девочку трех-четырех лет, которая тоже рассматривала новогоднюю елку. Голова у нее была, пожалуй слишком большая, лицо плоское, каштановые волосы с рыжинкой и нос картошкой. Она была похожа на Чарли Чаплина в то время, когда он был вундеркиндом. Да, именно так — она была уродливым Чарли Чаплиным.
Ребенка сопровождала молодая женщина, без всякого сомнения, ее мать. Она заметила мое движение и посмотрела на меня, улыбаясь, как все матери, когда на их детей обращают внимание. И тут у меня случился шок.
Женщина была похожа на Анну. Брюнетка, как и Анна, с такими же темными миндалевидными глазами, с тем же смуглым цветом лица, с тем же чувственным и волевым ртом, который так пугал меня. Ей было лет двадцать семь — столько же, сколько было тогда Анне.
Женщина была красива и элегантно одета. У девочки не было ни ее глаз, ни ее волос, ни ее носа, но между тем она была похожа на свою мать.
— Ешь свою рыбу, Люсьенна.
Ребенок послушно подцепил крошечный кусочек филе соли в своей слишком большой тарелке. Продолжая рассматривать елку, она неуклюже поднесла вилку ко рту.
— Она толстая?
— Да, дорогая.
— Она выросла прямо здесь?
Я засмеялся. Женщина посмотрела вновь, довольная моей реакцией. Несколько секунд она выдерживала мой взгляд, а потом медленно опустила голову, словно я взволновал ее. Я глянул в зеркало: не так уж плохо — человек, повидавший жизнь. В тридцать лет морщины имеют свой шарм, у меня же был целый набор в уголках глаз и одна или две на лбу.
Было странно видеть в Рождественскую ночь в ресторане эту женщину с маленькой девочкой. От вида этих двух существ у меня сжималось сердце. Мне казалось, что их одиночество еще более трагично, чем мое, — без всякого сомнения настоящее, но необременительное.
Умиротворенность, которую я испытал, придя к Шикле, вдруг исчезла. Всю жизнь я страдал от этих перемен в настроении, во мне жило беспокойство, заставляющее всегда быть настороже. От меня всегда исходил страх, страх, к которому за последние шесть лет мне наконец удалось приспособиться.
Я ел устрицы белон и фазана в яблоках, запивая их розовым вином. Время от времени, как бы наблюдая за девочкой, я смотрел на ее мать, каждый раз испытывал тот же шок от сходства между ней и Анной. Наши маневры продолжались в течение всего ужина. Я говорю «наши», потому что женщина приняла игру, если можно так сказать. Когда я поворачивался в ее сторону, она поворачивалась в мою, и с обескураживающей откровенностью ее лицо выражало интерес, грусть, опасение.
Мы закончили ужин почти одновременно: медлительность ребенка компенсировала мой поздний приход. Женщина заказала кофе и попросила счет. Я сделал то же самое.
К этому времени ресторан был уже полон — официанты бегали от столика к столику, было слышно, как они выкрикивают заказы, словно отдают приказ в машинное отделение корабля. Шум усиливался. Казалось, что находишься не в ресторане, а в зале ожидания на вокзале. Звон вилок и стаканов, легкие хлопки откупориваемых бутылок составляли радостную музыку — гимн веселью, — который теперь, когда я поужинал, почти отталкивала меня.
Клиенты в ожидании свободного столика подчеркнуто смотрели в зал. Счет подали сразу. Вместе со сдачей официанты принесли нам и одежду, а голодные посетители, радуясь, что им освободили места, уже занимали наши столики. Женщина застегнула на девочке драповое пальтишко с велюровым воротником, а затем стала надевать каракулевое манто, которое держали перед ней распахнутым, отчего на мгновение она стала похожа на гигантскую летучую мышь.
Мы оказались у выхода одновременно, и я придерживал дверь, пока они выходили. Она взглядом поблагодарила меня.