Изо всех, самых лучших друзей,
помню девушку в синем берете…
…И не мало найдется людей,
пролетит словно осенью ветер,
пронесется сквозь жуть лагерей,
мимо девушки в синем берете.
Мы с тобой два экспресса ночных,
что в тиши обменялись гудками
и в ночной темноте разошлись,
на минуту блеснув огоньками.
Интеллигент и Хуторянин курили, поглядывая в окно. Там, за полотном, пролетали – рябя и вращаясь – хвойные заросли, кущи березняка. Широкий ветер шел по вершинам деревьев. Ветер врывался в раскрытое окно вагона, обдавая пассажиров запахом дыма и острой смолистой свежестью.
Смеркалось. Наплывали туманы. Сквозь желтоватую мглу тускло просвечивало солнце, медленно тонущее в неохватных лесах.
– Воля, – протяжно, с хрипотцой, выговорил Хуторянин. И вздохнул легонько. – Вот она – воля! Черт его знает, как это получилось, но вот я, – старый дурак, – до сорока лет уже дожил; борода, можно сказать, в член упирается… А настоящей воли так и не повидал до сех, не удосужился. Одно только и видел: небо в крупную клетку… А жизнь, она – вот она. Эх! – Он смял недокуренную папироску – растер ее в пальцах. И сейчас же потянулся за новой. – Так бы вот слез на первой же остановке – и пошел, пошел бы…
– Куда? – сухо спросил Игорь.
– Куда глаза глядят, – усмехнулся Хуторянин. – Какая разница? Кругом хорошо.
– Хорошо там, где нас нет, – пробормотал Игорь.
Он по-прежнему, не отрываясь, смотрел в окно – все смотрел и думал о чем-то. Таежный простор – непомерный, дышащий дикой волей – лежал перед ним и манил, и звал… Тайга то подступала к полотну вплотную, то вдруг редела, распахивалась, открывая обширные вырубки, околицы сел, строения железнодорожных станций и разъездов. Поезд был скорый, курьерский; мелкие станции он проскакивал без остановки, только чуть замедляя ход у семафоров. Тогда – на какое-то мгновение – серая, смазанная картина за окном обретала детальность, распадалась на отдельные кадры. Возникала будка стрелочника, дощатая платформа, людская толчея у прилавков станционного рынка. Как на замедленной мультипликационной пленке, фигуры людей застывали в движении. Был отчетливо виден каждый жест – незавершенный и словно бы замерший, но все же исполненный скрытой стремительности: чья-то рука, приподнятая в призыве, лицо, повернутое в беззвучном окрике, ребристые меха гармони, широко растянутые на груди у подгулявшего парня, косо наклоненный в беге женский силуэт.
Сипловатый голос за спиною Игоря сказал негромко:
– Баб-то, баб-то сколько! Ах, черт… Я когда сидел, думал: на свободе и людей-то уж не осталось. Вся страна – в лагерях… А тут, гляди, что творится! Живут, плодятся, мельтешат. На гармошках вон наяривают. Вон, гляди, девчонка в сарафанчике – ишь, торопится куда-то, ножками виляет.
Игорь обернулся: покачиваясь от быстрого хода поезда, стоял позади Архангел. Он пристально, сощурясь, смотрел в окно и выражение его лица было мечтательное, странное – такое же, как у Хуторянина.
– Живут, – повторил Архангел, – ничего…
– Что значит – живут? – резко возразил Интеллигент. – Ох, не завидуйте, ребята, фрайерской жизни!
Он помрачнел и как-то весь напрягся сразу; настроение, овладевшее друзьями, ему не понравилось. Он чувствовал, что и Хуторянин и Архангел, да и прочие урки – все они мечтают сейчас об одном: о покое, о тихих житейских радостях. Отвыкшие от воли – почти забывшие о ней за долгие годы лагерных скитаний – они теперь взирают на нее с тоскливою нежностью и умилением. И если сейчас же, немедленно, не повлиять на ребят, не отвлечь их, не образумить – кто знает, к чему приведет нежданная эта их расслабленность? В любую минуту компания может распасться, рассеяться… А допустить этого Интеллигент не мог, не хотел.