Рубцов. Нет, не приеду. А Кондратьева я
сегодня увижу,— разберемся.
Софья Романовна (собираясь уходить.
С болью). Умный ты человек, Максим, а душа-то
у тебя черствая... Ведь я не об этом хотела с
тобой говорить. Ну, да ладно. Мне некогда. До
свидания... До свидания, Сергей Петрович.
(Ушла.)
Долгая пауза.
Рубцов. Вот, Сергей Петрович... Никого
ведь у меня из своих не осталось. Сына потерял
на фронте... Одна она у меня, сестренка. Обидел
ее... Не нравится мне, как она живет... А
училась-то как, помнишь? А что стало?
Дроздов. А ничего особенного. Женщина
как женщина. Я вот зачем к тебе: как это
понимать? (Показывает газету.) Вчера этот
машинист нормы пересматривал, график
опрокидывал. А сегодня в газете вместо его портрета —
карикатура. Это что же, опрокидывал,
опрокидывал, да, выходит, не то опрокинул?
Рубцов. По мнению дорожного начальства,
выходит так.
Дроздов. Что же, не вышло у него?
Рубцов. У кого?
Дроздов. У машиниста, у кого.
Рубцов. Не вышло.
Дроздов. А почему не вышло? Дело-то
как будто бы разумное... А? Я хоть и
темный, а разбираюсь немножко. Отчего же не
вышло?
Рубцов. Отчего? Есть у нас еще такие
руководители, которым легче сказать «нет», чем
«да». Потому что «да» обязывает, а на «нет» и
суда нет.
Дроздов. Значит, трусы помешали этому
машинисту? А возможно, и завистники?
Рубцов. А что ты думаешь? Все возможно.
И мелкие трусы и завистники.
Дроздов. Так... Это правильно. Вот ты и
скажи мне: отчего это каждый из нас, в большей
там или в меньшей мере, но завистлив
бывает?
Рубцов. Не обобщай. Не обобщай, Сергей
Петрович!
Дроздов. Хорошо, хорошо... Извини. В
твое благородство, Максим, я еще верю.
Рубцов. Ну, слава богу.
Дроздов. Нет, не верю! Никому не верю,
и тебе не верю.
Рубцов. Люблю девку за издевку. Однако
не суди о людях по себе, Петрович. Ты эталон
неподходящий.
Дроздов. Почему?
Рубцов. Ржавый.
Дроздов. Хм... Ну и пусть! Зато в
признании честный. А человек-то все-таки порочен.
Времена менялись, войны и революции потряса-
ли мир, а человек как был порочным, так и
остался.
Рубцов. Не суди о людях по себе.
Дроздов. По тебе, что ли? Ты еще хуже.
Ты при близких людях даже не можешь быть
самим собой. Можешь ты хоть со мной говорить,
как думаешь?
Рубцов. Как думаю? А я вот так и думаю.
И тебя раздражает не то, как я говорю, а то,
как я думаю. Вот ведь штука какая! Ну, бросим
об этом. Иначе поссоримся.
Дроздов. Нет, уж ты не уклоняйся. Ты
такой же, как мы все. Да еще хуже. Ты ханжа.
Рубцов. Ханжа?
Дроздов. В тайне души и ты томишься о
славе своей и не желаешь славы моей. Вот... И
это правильно. Пока не возвысила нас слава,
добра нам желают все. Но возвысила тебя
слава,— доброжелатель твой лишь ты сам. Не так,
что ли? (Ждет ответа.) Непреложный закон
нашей жизни — слава! Она высокая скала, всех
манит.
Рубцов. Хо, слава? Это верно. Закон,
только чей, вот вопрос! Закон тщеславных, но
бескрылых! А если иные из них и забираются на
ту высокую скалу, то только ползком, ползком,
как змеи. А сокол, батенька, парит над той
скалой.
Дроздов. А это уж кто как умеет.
Рубцов. Отстал ты от народа на тридцать
лет. Ты хочешь на вершину выползти, чтобы
возвыситься. Нет, ты дай народу столько,
сколько он ждет от тебя. Дай, и народ оценит тебя.
Если захочешь, при жизни памятник поставит.
Заслужи, и народ тебя на руках на самую
вершину славы доставит. Народ на поощренья
щедр, в долгу оставаться не любит.
Дроздов. Верно, щедрый!.. Да без разбору
щедрый. Не поймешь теперь, где доктор
технических наук, а где слесарь. Все ученые. Все
науку строят.
Рубцов. Обрадовал... Прорвался... Хо-хо-
хо!.. Прорвался нарыв.
Дроздов (раздражается). Ты невыносим!
Ты совершенно невыносим! (Встал.) Бывает,
конечно, иные чудаки на старости впадают в
детство. И... и говорить с тобой больше не хочу.
Не хочу! (Собирается уйти.)
Рубцов (задерживая). Садись. Что ты в
сердце своем занозу носишь, я знал. А вот какая
это заноза,— не знал. А как узнаешь? Казалось,
все в тебе правильно.
Дроздов (сел). Это уже интересно! Чего
молчишь? А на поверку вышло... барахло
человек?
Рубцов. Зачем? Нет, конечно. Во вре-
мя войны ты дал на вооружение государству
преотличный паровоз. Нет, зачем! Все
правильно.
Дроздов. Так... А... а как же заноза?
Откуда она взялась?
Рубцов. От страха. Пьедестал потерять
боишься. Хочешь монополии на разум.
Долгая пауза.
Ну как, я правильно поставил диагноз? Ты
хочешь монополии на разум. Если бы от тебя
зависело, ты бы всех молодых дальше притвора
храма науки не пустил. А возможно, и оттуда
бы выгнал. К счастью, сие от тебя не
зависит.
Дроздов. Наука есть наука. Науку и
технику двигают вперед те, которым отпущено
побольше дара и сил. Никогда еще не было и не
будет армий ученых. А были, есть и будут
единицы, которых можно пересчитать по пальцам.
Им я хочу монополии на разум. (После короткой
паузы.) Диагноз ты точно поставил. Ты
подумай, что творится! У нас уж начали выдавать
за научное открытие не только ценное
предложение стахановца, а всякое
рационализаторское упрощенчество. Машинист поезд привел по
расписанию — его к лику святых причислить
готовы!
Рубцов. Вот, вот. Ты хочешь монополии.
Ученые, по-твоему, каста.
Дроздов. Да, каста! Была каста, в
хорошем смысле слова. Где она теперь? Мы
окружены забойщиками, стрелочниками,
невежественными упрощенцами.
Рубцов. Окружены? Вот верно! И дай бог
быть в этом окружении. Невежественные
упрощенцы? Ты ломаешь голову над конструкцией
экономичного паровоза, а в это время
«упрощенец» своей практикой тебе помогает решить ту
же задачу. Знаешь ли ты, что на твоем паровозе
Алексей Сибиряков три года работает без
среднего ремонта? Сибиряковы,— а их армия,—
берут от науки, но они и обогащают ее. Ты на
четверть века отстал от этих «упрощенцев».
Дроздов. Спасибо, сбавил на пять лет.
Рубцов. Ты говоришь об этих людях с
пренебрежением, а в душе ты их боишься! Ты
им завидуешь! Я сейчас с волнением жду
одного такого «упрощенца». Он всему нашему
институту задаст работу! И тебя не минует чаша
сия.
Дроздов. Шумим, братцы, шумим.,.
Рубцов. Петрович!.. А ты никогда не
задумывался, почему я нянчусь с тобой, как с
ребенком малым? (Обнял Дроздова.) Я люблю и
ценю твою золотую голову, хотя и вздора в ней
много. Ты же воистину талантлив, чорт! Потому
и терплю и прощаю и дурь твою и самомнение
дьявольское... И то, что я тебе сказал сегодня,
быть может, впервые,— только цветики.
Попомни мое слово.
Дроздов (уходя). Попомню, попомню...
Рубцов (вслед). А забудешь, я напомню.
ЗАНАВЕС
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Особняк Кондратьева. На переднем плане веранда. В
распахнутые огромные окна видно вечернее небо, усыпанное
звездами, и пруд. Слышны звуки баяна.
Из двери, ведущей в комнаты, выходит Софья
Романовна в халате. Остановилась у зеркала.
Софья Романовна (в зеркало). Какая
же ты, однако, здоровая, чертовка!.. И
красивая... Что? Конечно, красивая. Сержусь я на
тебя, Софья, ох, как сержусь!.. А вот до конца
чтоб, никак не могу... А надо бы, надо
поругаться с тобой. Надо. Будет, верно, случай, Софья...