Все машинки останавливаются разом – время вышло. Мы идем к выходу. Девочки у бортика стараются не смотреть на нас.
– Ну что, идем в магазин? – спрашивает меня Олег, помахав «пока» Тане-Гале-Наташе.
– А что твоя мама любит?
– Красивое.
– А какая она, твоя мама? Ты похож на нее?
– Красивая. Мама очень красивая. Я похож на нее, так говорят, но я совсем даже не красивый.
Я останавливаюсь и смотрю с изумлением: если он не красивый, то кто тогда?! Олег смеется и тянет меня за руку: «Идем!»
Красивой далекой маме покупаются польские духи «Быть может» – нам повезло просто, их как раз «выбросили» в продажу в маленьком магазинчике «Галантерея – Парфюмерия». Ну и, конечно, покупаем самый «донской» сувенир – керамическую фигурку старика в синих шароварах, красной косоворотке, черных чунях. «Дед Щукарь» – написано на коробочке.
К «деду» в комплекте прилагаются крохотные белые «сигаретки». Их можно вставлять в маленькое отверстие под «усами» фигурки и поджигать. Белая палочка тоненько дымится, и «дед» выглядит вполне себе по-щукарски – мультяшная такая копия того самого Щукаря из фильма «Поднятая целина».
Я успеваю домой к маминому уходу на работу. Олег идет собирать вещи. Поезд уже завтра.
Переодеваюсь в домашние шорты и футболку. Делаю бутерброд с маслом и сахаром, усаживаюсь с книжкой, но не читается.
«Почему у тебя нет такого платья?» – пружинит в голове Олегов вопрос, заданный полчаса назад.
…Мы уже почти подходили к калитке, и он рассказывал, как ему нравятся на девочках нарядные светлые платья, рукав «крылышко», расклешенная юбка и пояс, что завязывается сзади в пышный бант.
«Почему у тебя нет такого платья?» – спросил принц-пришелец.
Я не ответила. Сказала «пока» и зашла в калитку.
«Почему у тебя нет такого платья?»
«У меня будет такое платье, – решаю я, – на следующее лето. Он приедет и увидит».
Он больше не приехал, потому что его бабушка умерла следующей весной. А этот дом мы продали и купили две квартиры: в одной поселился папа, а в другой – мы с мамой.
Нет, мы с Олегом не переписывались.
Я даже не прощаюсь с ним ни вечером, ни утром, потому что папа особенно буянит в тот вечер, орет надрывно и матерно, и мне стыдно, что соседям слышно все, я плачу так, что к утру от глаз остаются только припухшие щелки.
«У тебя самые лучшие глаза на свете. Помнишь, я тебе говорил?»
Смотрю на себя в зеркало.
«Забудь. Нельзя с таким лицом показываться никому», – говорю себе и запираюсь дома.
«Почему у тебя нет такого платья?» – последнее, что Олег сказал мне.
«Пока», – последнее, что сказала ему я.
Я не ношу платьев и сейчас. Не принцесса я, нет, ибо их есть царствие воздушное шифонов и шелков. И заезжий принц из детства вычислил мою не-голубую кровь не по горошине – по платью.
Я – просто сидящая у стены девочка, с пальцами, вплетенными в книжные строчки. И если положить голову мне на плечо, то можно услышать шепот букв, не заглушаемый шорохом кружев и лент.
А если мне захочется платьев, я всегда могу увидеть их на улице, стоит лишь понаблюдать за прохожими. Из окна. В моем положении наблюдать за прохожими возможно только из окна.
– А ну и что ж… ведь знаю же я, какие нынче носят платья… – это, видимо, получилось вслух, потому что:
– Я как раз принес одно, – послышалось за спиной.
Вздрогнула. «Не буду поворачиваться, пусть сам, не буду помогать».
– Я принес платье, Лера. Думаю, оно вам подойдет. Будьте готовы к выходу через пару часов. Мы едем в ресторан. Так надо.
Можно сказать, что меня насильственно удерживают в гостях у этого человека. Его зовут Влад. Он чуть младше меня и чуть старше Маши – моей, ммм… клиентки и его жены.
…Маша пришла ко мне по объявлению, что я дала в газету «Шанс». Впрочем, об этом надо рассказывать с самого начала.
Вначале было другое объявление – то, что прочитала я.
А до всего этого была моя болезнь.
Я узнала свой диагноз три года назад. Рассеянный склероз. Лечить не умеют.
Были, конечно, и цепляния за народные средства, и молитвы об исцелении, и поездки в Москву к светилам медицины, и стояния в очередях к бабкам-чудесницам…
Все просеялось сквозь редкое сито будней, и не осталось почти ничего.
Почти не осталось друзей, желаний, денег и сил.
Мне тридцать один.
Что до любви, то первая взрослая нагрянула сразу на девять лет, извела-измучила – он без меня не мог, паразитировал-страдал.
А потом… женился на другой. Чтобы «не зависеть так от женщины».
А я каждый час забывала его, забывала, забывала… и так три с половиной года. И когда уже осторожненько примеряла свободу, он жестоко запил и пил пять месяцев без перерыва. Умер во сне. Как праведник.
Стрессануло тогда сильно. Ну, не от этого же заболела… Уже выросла из той любви – поджили все ранки, срослись переломы, наросла новая кожа.
Где произошел сбой? Бог весть. Произошел.
Казалось, кто-то изощренно – или рассеяно – выбирал, кого наделять чумой, кого талантом, кого богатством, и наделил меня рассеянным склерозом в двадцать семь.
Теперь, четыре года спустя, уже не могу сама выходить на улицу. В узкой прихожей поджалось, втянув плечи, складное инвалидное кресло. Для прогулок.
Перинку любимую – бабушкой еще деланную из гусиного пуха – кому-то отдали: на мягком спать нельзя. Жесткий ортопедический матрас холодно поджидает теперь, сухой вежливостью встречает непослушное тело и помогает подниматься по утрам.
Мама досадует на болезнь, как на нежданную напасть. Живет на даче неделями, лишь бы пореже видеться. Ухаживать за мной пока не надо. Я справляюсь. Только очень медленно. И сильно устаю.
Она была участлива, пока оставалась надежда. Когда же ясность убила последние шансы на выздоровление, тихая злость наполнила ее по самое горло.
Она боялась всколыхнуть эту злость словом. Яростно копалась в земле – дача лоснилась от ухода, земля тупо приносила плоды для упорных каиновых жертв. Словно я не оправдала ее любви. И любовь умерла. Наверное, это ее так старательно зарывали в дачную землю…
По полгода порой я жила одна. Выручал меня живший в соседнем подъезде отец – они с матерью развелись, когда мне было семнадцать, разменяли дом на две квартиры. Пап перестал пить к тому времени. И, конечно, спасал Интернет, увы – невыделенная линия.
Еще у меня есть Кафка – кот, отдельная история. Появился так: приснился однажды – поднял мягкую лапу и поманил к себе.
На следующий день, в замызганной таратайке, притворявшейся такси, поехали по адресу из объявления, к заводчику. Котенок кинулся в ноги прямо на пороге. Я заплакала: «Привет, Кафка».
Странное имя для кота? Ну, вот… так сказалось, и все.
А еще у меня были фиалки. Они жили цветочной колонией на окне, заполняя эфир сигналами, пока хватало света, пока не настала поздняя осень. И тогда – сговорившись в ночи – цветы не подняли утром свои розовые, белые и лиловые венчики, а дряблой сухостью лепестков словно просили помощи. Цветам нужно было искусственное освещение.
С этого и началась моя «любовная» история. Вторая и последняя, надо полагать.
Я нашла в газете объявление, позвонила по номеру, объяснила, что нужно сделать – освещение фиалкам и пару полочек прибить.
…Когда он пришел, мне на миг показалось, что он шагнул в квартиру не с лестничной клетки, а прямо из вечерней туманной черноты – среднего роста, худой, светло-русый, красивые пальцы в ссадинах, неровные ногти, покрасневшие от ветра глаза – глянул на кресло-каталку в прихожей, на то, как я держусь двумя руками за дверь, улыбнулся, мелькнув неправильными зубами:
– Ужасно холодно.
– У меня чайник вскипел, пойдемте.
Вымерял подоконник желто-синей рулеткой, пока я ставила белые чашки, наливала чай. Вдруг заметила, как нарядно круглятся в корзинке маленькие, словно лакированные сушки.