Солнечные дни я зачастую проводил на детской площадке напротив моего дома. Приходил рано, скромно устраивался на краешке ярко-желтой лавочки, клал на колени книгу и бесшумно шевелил губами, с головой погружаясь в придуманный мир. Я воображал себя главным героем и с виртуозностью опытного лицедея менял десятки и сотни личин, проживал разные судьбы и вереницу опасных приключений. Удивительно, но я даже не слышал шума, который, естественно, на детской площадке не прекращался с раннего утра и до позднего вечера. Я купался в солнечном свете и в эйфории от чтения и наверняка сутками не вспоминал бы о еде и сне, если бы не навязчивая забота моей дорогой бабушки.
Вот и сегодня, ровно в полдень, точно по режиму, в кармане классических голубых джинсов завибрировал телефон. Несколько секунд я все еще по инерции водил пальцем по строкам, не в силах избавиться от образа стендалевского Жюльена Сореля, который примерил сегодня, но потом все же с тяжелым вздохом захлопнул книгу. Бабушке нет дела до моих грез наяву, для нее я всегда был и останусь ее болезненным и рассеянным внуком Алешенькой, которого нужно кормить строго по часам и всячески опекать. Она меня воспитала после смерти родителей, и у меня просто не хватало решимости напомнить, что мне уже восемнадцать. По сути, исключая груз навязчивой заботы, мои взаимоотношения с бабушкой были идеальными. В конце концов, иначе и быть не могло, ведь она — это вся моя семья.
***
То утро я помнил особенно хорошо — середина июня привычно ознаменовалась духотой и пекущим солнцем. Вся детская площадка тонула в тополином пухе, и я, аллергик в четвертом поколении, с тоской наблюдал за привычной лавочкой сквозь окно в своей комнате. В квартире, конечно, читать я тоже мог и любил, но все-таки на улицу хотелось непреодолимо. И, решившись, я, прихватив ингалятор с гидрокортизоном, мышью проскользнул мимо кухни, где колдовала бабушка, напевая под нос песенку из какого-то советского фильма. Для меня, пай-мальчика, этот своеобразный побег был чуть ли не преступлением, достойным смертной казни. Я мысленно поклялся сам себе, что выйду всего лишь на минуточку и, словно подросток, стремглав сбежал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки. Вылетел на крыльцо, на мгновение ослепнув от яркого света, по инерции сделал еще несколько шагов и… споткнувшись, плашмя упал на асфальт.
— Ох, смотреть же под ноги нужно, да? — я не успел даже сфокусировать взгляд, когда меня бесцеремонно вздернули вверх. Голова кружилась, ладони и колени саднило, и еще я, кажется, прокусил язык, отчего во рту противно разлился привкус крови. Под ногами валялись спортивные сумки, на которые, очевидно, я и налетел. — Эй, все нормально с тобой, да? Сосед мой что ли? На каком этаже живешь?
— На третьем, — рассеянно ответил я и тут же прикусил губу. С самого детства, еще со времен музыкальной школы, когда я, тощий мальчишка с гитарой через плечо, подвергался издевательствам дворовых оболтусов, я накрепко запомнил несколько неписанных истин. В первую очередь — не откровенничать. Во вторую — не привлекать лишнего внимания. И вот сейчас благополучно нарушил обе.
— Здорово! Я с сегодняшнего дня здесь живу. На одной лестничной клетке, значит! — восхитился случайный знакомый, и я все-таки решился поднять взгляд. Черноволосый, смуглый и зеленоглазый, он улыбался, словно Чеширский Кот. И под этим взглядом я чувствовал себя Алисой в кроличьей норе — растерянно, но в тоже время заинтересовано. — Я Леха, кстати. А ты, горе луковое?
— Алеше… Алексей я, — я вновь прикусил губу, когда едва не назвал себя в излюбленной бабушкиной манере. Интересно, как бы он отреагировал, если бы я назвался «Алешенька»?
— Круто, тезка, да? Ладно, Алексе-е-ей, — протянул он, — хватай сумку, что ли? Поможешь с вещами, да? А с меня кофе. Ты же, можно сказать, из-за меня упал. Хотя ты просто балбес, куда летел, а?
Леша или, вернее, Леха все говорил что-то, а я уже покорно шагал за ним по ступеням, позабыв, зачем вообще выбегал на улицу.
***
Друзья называли его Чертополох. Он смеялся и говорил, что это потому, что он очень живучий и никакая напасть его не берет.
Он пил черный, горький кофе. Курил дешевые сигареты и в квартире его постоянно стояла сизая дымка. Я кашлял, давился, отмахивался и брызгал на платки прогорклым просроченным лавандовым маслом, которое бабушка хранила, кажется, со времен глубокоуважаемого ею Брежнева. Вонь от смеси этих запахов стояла такая, что у меня слезились глаза, а он же спокойно голосил «We are the champions», полной грудью вдыхая этот отвратительный воздух.
Он тоже играл на гитаре, не заботясь даже настроить ее. Надрывный звук вызывал у меня мигрень, но я все равно сидел на грязном подоконнике, не отрывая взгляда от его длинных пальцев, ласково поглаживающих гитарный гриф.
А еще он не любил литературу, исключая учебники по теории относительности и высшей математике. Я помню, как хватался за голову, когда он был не в силах отличить произведения моего любимого гениального Ремарка от аматорских рассказов на Интернет-ресурсах. Он же в ответ хохотал и говорил, что делать из своей жизни захватывающий сюжет намного интереснее, чем использовать суррогат в виде чужих историй. И я с каждым днем верил в это все больше и больше.
— Я буду называть тебя Незабудка, — однажды произнес он, когда мы лежали на старых газетных страницах, все в белых пятнах побелки. Вокруг был полнейший хаос, летнее солнце нещадно светило в большое окно, и пыль в косых лучах лениво кружилась в причудливом танце.
— Почему? — сонно поинтересовался я, устраиваясь поудобнее на его плече. Наверное, только в стенах этой квартиры я забывал о стыде. С самого первого дня, когда мы пили кофе на полу из старых щербатых чашек. А потом он заявил, что я помогу ему с ремонтом, потому что, мол, такому балбесу явно нечем заняться. Тогда я обиделся. У меня были книги. Разве этого мало? Уходя, я был твердо уверен, что больше не переступлю порог этой квартиры. Следующим утром я уже жал на дверной звонок, нервно комкая ткань футболки.
— Потому что тебе идет. Чертополох и Незабудка. Как Дон Кихот и… как там его?
— Санчо Панса, — милостиво напомнил я и уже через несколько секунд провалился в мягкие объятия сна. Впервые мне снились не книжные сюжеты, а я и Леша. И это было никак не хуже. Лучше. По-настоящему. Это была жизнь. Моя и его, а не чужих персонажей не из моих книг.
***
По прошествии нескольких лет изменилось многое. Я стал увереннее, поступил-таки в университет и стал отличать «битлов» от «Sex Pistols» также лихо, как и писателей разных эпох. Я больше не искусывал до крови губы, когда волновался. А еще привык к запаху табачного дыма и полюбил поцелуи со вкусом кофейной горечи. И ни разу не думал, что это неправильно и аморально, заразившись той свободой, которая всегда жила в Леше.
— Травяной чай, да? — фыркнул он одним жарким полднем, недоверчиво рассматривая жидкость в чашке.
— Ага, — не отрываясь от книги, пробормотал я. Кое-что, конечно, всегда остается без перемен.
— Незабудка?
— М-м-м?
— Я тебя люблю.
Чай я разлил на джинсы, книгу и стол. Капли звонко стучали о паркет, а я смотрел своими лазурными глазами в весеннюю зелень глаз напротив и думал, что сейчас расплачусь, как героиня любовного романа Эмили Бронте. С той лишь разницей, что в жизни признание — это откровение и незамутненное счастье, а значит и рыдать я наверняка буду в разы сильнее.
В тот день к чтению я не вернулся.