- Родила? - Люба наклоняется над самой Марой, пытаясь понять, где новородок, но тут же прянет: дитячьего крика не слыхать. И на лице бабьем - испуг.
- Держи девку! - Кричит на нее Крайя, а сама падает на бревенчатый пол у ног молодицы.
В криках Мары Люба не разумеет ни того, что в этот самый миг Пряха небесная опускает младенчика прямо в руки знахарки, ни того, что крики эти, до жути ее пугавшие, затихают. И тогда Люба со страхом поднимает глаза до серого лица девки, которое ныне не серо совсем.
Румянец яркий горит на щеках. И сама девка - не девка, но матка уж - тянет тонкие руки к младенчику. И гладит малечу, пытаясь унять жалостливый плач.
И за плачем тем не слыхать, что деется за забором, как беснуется толпа.
А молодица укладывает дитя на груди. И когда то, уютно улегшись на теплом материнском теле да зажав розовый круг полной груди меж щербатых десен, успокаивается, Мара вдыхает сладкий запах, что у самой головки. Улыбается, шепчет:
- Ярослава.
И закрывает глаза.
А где-то там, в Чертогах Небесных, Пряха удивленно оборачивается за плетенку, что только-только отдала душу живую. Приглядывается, хмуря бровь, и охает. А стебель загорается огоньком сребным все ярче, все сильнее.
И Пряха бросается к вязанке, чтоб успеть. Ручник сплести? Нет, на то уж часу не хватит. И если душе родиться нынче надобно…
Небожительница поднимает с деревянных половиц полотно, что еще хранит тепло дитяти, мамке переданного. И оборачивает им другое. Дурно то? Дурно. Да только кто ж ее, душу эту в свет пустил?
Пряха не знает. Не бывало такого. Значит, связала души две меж собою?
Связала.
Судьбы переплела? Переплела.
И, стало быть, нынче их таких двое. И в каждом жизнь и погибель другого.
***
- Таких ночей давно не бывало! Анка, поглянь на небо! - Немолодая женщина устало прислонилась к холодной стене избы. - Диво!
Небесная гладь, щедро сверкавшая россыпями звездной росы, казалась бескрайней. Куда ни глянь - все одно. Но вот за самым горизонтом что-то сверкнуло. Ярко, порывисто.
Зарница? Быть не может! Где ж это видано, чтоб хлебозары сияли зимой?
- Диво… - Только и протянула баба, уставясь на темнеющее небо.
Она крепче укуталась в меховой тулуп, закрывая вспотевшую спину, и протянула руку дочери:
- Дай напиться!
Девка тут же подала матери глиняный жбан, и та шумно глотнула свежего молока. Анка поежилась от страха, глядя на неспокойную толпу у забора, и вопросительно покосилась на мать:
- Скоро-то?
- Кто ж его знает, дуреха! - Баба по-доброму обругала девку: пятнадцатая зима, а доселе жизни не знает: - Это ж как…
- Воды, девки! - Тучное морщинистое лицо просунулось в дверной проем и тут же нырнуло обратно: - Баба помирает. Плохо дело…
Она сморщилась от кусачего мороза и с силой захлопнула двери, а испуганная Анка схватила мать за толстый рукав:
- Боюсь, - промямлила она, - дай остаться!
Не оборачиваясь, мать ответила:
- Дура ты, Анка, - мертвых бояться! Дура! И дитя еще! - Она сурово глянула на дочку, заставляя ту упереть взгляд в пол: - Ладно, будь по-твоему! Но смотри, здесь не лучше! Вон, - она кивнула в сторону гудящего людского улея, - гляди в оба!
И, выпустив наружу клуб белого пара, скрылась за дверью. Анка слышала ее тяжелые шаги и возню в доме, и на секунду ей стало легче. Зачем она здесь? Ажно мало баб в селе?
- Блудница! - Женский голос из толпы прервал ее сомнения, напомнив, отчего она мерзнет на крыльце. Мало у кого было такое же доброе сердце, как у ее матери. И мало кто согласился помочь бедной Маре.
Анка поежилась.
…принести в подоле дитя!
Самое страшное, что могло случиться с девкой! Она с ужасом представила себя на месте Мары и согрешила в мыслях: да, она бы просила старую Крайю не о родах. Уж лучше истекать кровью, только не ждать участи от беснующихся праведников!
Да и в былое такого не привечали, чтоб девка одна рожала. Зачинали-то, поди, двое. Где ж молодец? Кто обучит дитя, кто защитит малечу? Да только после прихода на эту землю новых храмов стало еще суровей.
Толпа взволновалась еще больше, и теперь Анка не знала, правильно ли поступила, оставшись на холоде.
“Ничего, - сказала она сама себе, - ничего! Здесь куда лучше”.
Мириады звезд медленно таяли, уступая место багрянцу. Анка задрала голову, чтобы уйти от тяжких мыслей. Батька сдержит людей, но что станет с ними после этой ночи? Всего зиму их село не воюет, и теперь бы жить…
Вот зараза! Надо ж было Маре брюхо отрастить! И ведь чуяла Анка неладное, когда девка чужая объявилась на Пыльном Тракте. Нежданно-негаданно. Без мамки, без папки. И на вопросы отвечала, отмахиваясь: дескать, нет у нее ни избы, ни родных.
Купцова дочка, отца которой при разбое загубили. А тело купеческое показать не может…
Словно бы и памяти нет.
А сама-то на приблудыша не сильно похожа. Сарафан добротный, пурпурной нитью расшитый. И рубашка беленая, не чета тем, что девки Светломеста носили. Бусы вот перловые продала: видно, хватило разумения, что посеред села не сильно-то наденешь такие.
И на других дворах - бабы были не глупы, чуяли в ней гнильцу - Мару спровадили. Отказали что в крове, что в еде. И надо ж было Крайе пожалеть непорожнюю! А все оттого, что своего дитя не нажила. Вот и дрогнуло знахаркино сердце…
Анке стало стыдно за такие мысли, и она подняла глаза к небу:
- Господи, - попросила она тихо, - помоги Маре!
Не то чтобы девка верила, что ее услышат. Просто ей стало не по себе от дикого бабьего крика.
Бледная, закутанная в мокрые простыни Мара…
Ссохшееся, впалое лицо. Вычерненные круги под глазами - как от угля. И огромный живот.
Анку снова передернуло.
Толпа бесновалась все сильнее. Батька с дюжими мужиками стояли насмерть, только их сил уже не хватало.
Тут и там прорывался какой-нибудь мужик. С вилами. С сохой.
Как на вурдалака!
Анка перевела взгляд с обезумевших людей на необычайно тихое небо, что рождало первые лучи. Ночь прошла, уступив место морозному утру.
Девка резко вдохнула студеного воздуха. Прогнала дремоту и прислушалась.
Тихо!
Недобрая тишина, звенящая!
Анка боялась такого часу. Она чутьем понимала: вершится важное. Но бессилие пугало девку. Пугало не меньше толпы.
И тут раздался крик!
Сильный, звонкий - голодный к молоку и жизни.
Крик младенца.
Анка выдохнула.
Свершилось!
Она собралась бежать в хату, как лавина хлынула. Прорвавшись сквозь батьку, люди кинулись к избе знахарки, выкрикивая на пути жуткие ругательства. Анка так испугалась, что не смогла ступить ни шагу.
Огромными от ужаса глазами она видела и приближавшихся баб, и беснующихся мужиков. Разглядела и храмовничий знак, что летел поверх голов. А вот двинуться не могла.
Десять шагов, пять, три…
Батька далеко, он не спасет!
Анка зажмурилась.
И - ничего!
Девка открыла глаза, пытаясь разобрать, что произошло. И не поняла. Перекошенные от ярости лица всего в шаге от нее. А все застыли.
И тогда она сообразила. Только один человек мог заставить их молчать. Старая Крайя.
Знахарку в Светломесте боялись. Уважали. И, уходя из старой избы, трижды плевали по-за левое плечо: кто его знает, с какими силами она дружбу водит, чтоб скотину лечить да людям помогать. И ведь не помер пока никто, за помощью к ней пришедши. А не верный ли то знак?
И, словно в подтверждение этих мыслей, позади раздался сильный голос:
- Уходите! Вам некого судить!
- Блудница! - Голос говорившей бабы был куда слабее прежнего. И не нашел поддержки среди своих: старую Крайю боялись.
- Мара померла, - знахарка тяжко вздохнула. И резко предупредила: - дитя я не отдам!
Несколько людей отошли в сторону, пропуская вперед молодого храмовника:
- Отдай дитя блудницы в храм. Даю слово, там оно вырастет…
- Яра останется здесь! - Знахарка казалась непреклонной. Словно бы скинув зим так двадцать, она и сама походила на молодицу. Даже седина в волосах ныне гляделась не белесой, но пшеничной. - Видали хлебозары зимой? То-то и оно - знак это. Если с ней что случится - не бывать больше миру меж Княжествами.