Солнце. Здесь было слишком много солнца. Яркого, ослепляющего, жаркого. Безжалостного. Того настоящего солнца, которое своими настойчивыми лучами причиняет почти физическую боль. Больно смотреть на этот невыносимо-золотистый диск, больно вдыхать горячий воздух, пропитанный пылью и… свободой.
Свобода.
Вот отчего так сладостно и немного горько в груди.
От этого пьянящего, невыразимого восторга, от осознания что ты — свободен.
Свободен от всего, что преследовало долгие полгода. Те гребаные полгода, за которые почти разучился чувствовать себя человеком. Полгода, наполненные стремлением выжить, не попасться, как попадает в капкан глупый, легкомысленный зверь. Полгода, за которые интуиция и осторожность стали неотъемлемыми спутниками, сопровождающими каждый шаг.
Потому что одно неверное движение — и ты либо в тюрьме, либо на кладбище. Незавидный выбор, что еще сказать.
Но вот пытка постоянной, незримой опасностью завершилась. Можно вдохнуть поглубже насыщенный бензином воздух и вновь окунуться в яркую, захватывающую, полную опасностей преступную жизнь.
Вот только пока совсем не тянет. Слишком измотали эти полгода, чтобы так, с ходу, бросаться в очередную авантюру.
А еще… Да что скрывать? Зотов, совсем не отдавая себе в этом отчета, необъяснимо, нелепо хотел увидеть “сестренку”.
Зачем? На кой черт сдалась ему эта надменная генеральская дочка с характером самой канонной ментовской стервы?
Ответа Зотов даже искать не собирался.
Нахрен надо.
***
— Не думала, что у тебя хватит наглости сюда заявиться.
Лаврова не только не обернулась — даже от книги не оторвалась. Но какой-то своей ментовской интуицией почувствовала его присутствие за спиной. Как ей только удалось, кто бы объяснил?
— И тебе здравствуй, дорогая сестренка, — не пытаясь скрыть издевку, ответил он, изучая взглядом идеально прямую спину со слегка сведенными лопатками. В первое мгновение даже хотелось наклониться и этак по-родственному коснуться губами едва тронутой загаром щеки, но все же Зотов решил, что это будет уже перебор.
Она наконец соизволила повернуться. Как-то нарочито медленно, словно боясь, что он заметит на ее лице неподобающее леди выражение. Впрочем, если таковое и было, то сейчас от него не осталось и отблеска. Только легкое недовольство. Да пальцы чуть сильней нужного сжали толстый том какой-то специальной ментовской литературы.
Вечная отличница, блядь.
Наверное, за это он ее так невзлюбил. Еще с той встречи в генеральском доме, где он на первой же минуте почувствовал себя до отвратного лишним.
Благородный папаша-генерал, его супруга — этакая ухоженная интеллигентка и дочка — принцесса-отличница-идеал на десерт.
Заебись.
Ему, бывшему дворовому парню, вору-рецидивисту, слыхом не слыхавшему о долбаных Моцартах, Гёте и прочих в этом высшем собрании делать было ну вот совсем нечего.
Однако его приняли. В этот, блин, круг избранных, в это образцовое семейство, целиком состоящее из идеальных людей.
Приняли?
Нет, только не она. Не эта надменная наследница генеральского престола с королевской осанкой и взглядом-рентгеном. На красивом лице воплощенной правильности крупными буквами было написано, что она видит подобного братца где угодно, но только не за общим столом.
Лучше всего — в местах не столь отдаленных.
И мечта ее почти осуществилась. В один далеко не прекрасный день его едва не зацапали ее коллеги. С другой стороны прессовали “друзья”. Жизнь радовала обилием экстрима. Наверное, “сестренка” была довольна как никогда.
— Надеялась, что меня грохнули? Или что я “в темнице сырой”, или как там по Пушкину, отличница? Тебе какой вариант больше понравился бы?
— Не говори ерунды, — она чуть поморщилась, аккуратно захлопнула книгу и встретилась с ним спокойным, невозмутимо-льдистым взглядом.
Блядь.
А ведь…
Ей просто было на него плевать.
Это он усиленно растил в себе ненависть и пренебрежение к правильной до отвращения принцессе в погонах.
А она…
Да плевать она на него хотела.
Он для нее не больше чем досадный слой пыли на безупречно отполированной поверхности стола.
И какого хрена это так противно и унизительно осознавать?
Потому что ему-то не все равно.
Эта идиотская в своей абсурдности мысль опрокинула и придавила к земле безжалостной бетонной плитой.
Ему не все равно.
Гребаные четыре слова, за долю секунды перевернувшие весь привычный мир и его сознание заодно.
Вот она — разгадка его необъяснимой, нелогичной ненависти к этой ледяной безупречной суке.
Вот оно — объяснение, какого черта он долбаных три минуты сверлит взглядом ее точеную шею с прилипшей прядкой золотисто-солнечных волос.
Пристрелите меня кто-нибудь.
Что может быть хуже понимания, что его чувства — не тщательно отрегулированная ненависть к представительнице ментовской династии, а гребаное-не-пойми-что-только-не-отвращение.
О каком отвращении речь, когда…
Никогда, блядь.
И не сметь смотреть на эти модельные ноги, представляя…
Вдох.
Выдох.
Спокойно.
Только не сейчас.
И только не она.
— Зотов, прекрати на меня так смотреть.
Черт. Черт-черт-черт.
Заметила.
— Ты себе льстишь, сестренка. Меня не интересуют фригидные стервы в погонах.
Вспыхнула.
Краска медленно плеснула на щеки, затем волной накрыла шею и замерла где-то на уровне выреза легкого светлого платья, ненавязчиво обхватывающего стройную-ну-нахрена-быть-такой-сексуальной фигуру.
Он ее хочет.
Еще один абсолютно, полностью, целиком, от начала и до конца бредовый факт в копилку к предыдущему.
Бред.
Ебаный бред, который не придет в голову даже конченому наркоману или нажравшемуся до зеленых чертей алкоголику.
Бред более чем реальный, как ни прискорбно это признавать.
Хочет, и еще как.
Опрокинуть на эти теплые доски полированного стола, сметая по пути тарелку с пряно-сладкой земляникой.
Или прямо на землю, буквально вбивая это хрупкое тело в прогретую солнцем утоптанную поверхность, в прямом смысле смешивая с грязью ее насмешливую высокомерную чистоту…
— Зотов, не вздумай.
Что это? В ледяном голосе наметилась настороженность? Она снова читает его мысли, какого черта?
— А кто мне запретит? Ты? Ну попробуй.