Что-то хитрое, вроде японской каратэ-борьбы или русского або.
Похоже, и за небесные грехи расплата на земле предстоит!
Обратно меня волокли, уже не набрасывая на голову капюшона. И рук не связывали. Будь на месте священников простые стражники - упрекнул бы в небрежности. А этим, пожалуй, что с руками я, что без - все едино.
Тащили меня не к лестнице, ведущей наверх, в дворцы Урбиса. Но и не вниз, хоть я нутром чуял - есть здесь еще подземные этажи. Вели по длинному коридору старой каменной кладки, почти темному - факела висели раз на сорок шагов. Стены были сырыми, пахло плесенью и гнилью. Удивительно - рядом со святыней святынь, часовней, где Искупителя короновали, такое запустение!
- Братья во Сестре, - почему-то мне казалось, что два моих конвоира именно Сестру в молитвах вспоминают. - Пасынок Божий отпустил все мои земные грехи!
Наконец-то я дождался от них ответа.
- Мы слышали, Ильмар-вор, - ответил тот, что шел слева.
- А грехи небесные на тебе, - уточнил второй.
Значит, все.
Сейчас отправят меня к Господу - лично насчет небесных грехов договариваться. И тут уж даже Сестра не заступится.
А всего обиднее - что ноги до сих пор едва шевелятся, и сопротивляться никаких сил нет.
Я насчитал восемнадцать факелов, прежде чем коридор кончился. Не бездонным провалом в земле, и не топкой огненной, как я втайне боялся, а небольшим залом, немногим посветлее коридора.
И это был не просто подземный зал: жилая комната.
У стены два топчана дощатых, заправленных грубыми одеялами. Стол простой, на нем немудреная еда: две луковицы, буханка хлеба, фарфоровая миска с двумя селедками, две глиняные кружки с вином или водой. За столом сидели двое. Один - мужик лет сорока, лицо грубое, будто топором тесанное, кожа серая, словно он из этого подвала лет десять не поднимался. Рядом пацан лет десяти, как две капли воды похожий, сын, наверное. Оба одеты в монашеские рясы из серого сукна, и у обоих глаза... пустые глаза, будто темнотой их выело.
- Ильмар-вор, - сказал один из моих конвоиров торжественно. Словно мажордом на важном приеме гостя объявил... - Повелением Пасынка Божьего отпущены ему грехи земные, остались грехи небесные.
Старший из монахов поднялся. И на лице его появилась улыбка сдержанная, но радостная. Будто всю свою жизнь он меня здесь ждал, успел и сына невесть от кого прижить, и кожей посереть, но дождался-таки!
- Ильмар-вор... - проскрипел монах. Голос был сиплый, видно от вечной сырости подземелий. - Хорошо. Тринадцатая камера.
Камера?
- Пасынок Божий велел мне грехи небесные замаливать, - быстро сказал я.
- Тут все их замаливают, - сообщил один из конвоиров. - Для того тебя и привели.
Вслед за монахом-надзирателем, что открыл тяжелым ключом еще одну дверь, меня вывели в следующий коридор - длинный и темный. Мои конвоиры ловко прихватили со стены чадящие факелы. Что за отсталость, просто средневековье какое-то, будто нет в Державе ярких карбидных и керосиновых ламп!
Я успел оглянуться - и увидел, что в совсем уж темной комнате пацан в монашеской одежде жадно ест селедку, запивая вином из кружки.
- И долго мне грехи-то замаливать, братья во Сестре? - спросил я.
Мне не ответили. Да и не нужен был ответ - все я прекрасно понял.
Мы прошли коридором шагов двадцать. Миновали несколько люков в полу, накрытых решетчатыми деревянными крышками на крепких замках. Там царила полная тьма, но мне показалось, что за одной из решеток что-то шевельнулось.
У тринадцатого люка - я считал - надзиратель с кряхтением нагнулся, отпер замок и отволок решетку в сторону. Кивнул:
- Прыгай, Ильмар-вор.
Я стоял, как вкопанный. Надзиратель, с неуместной заботливостью, добавил:
- Прыгай, невысоко. Будет воля Сестры - не расшибешься.
Оглянувшись на охранников я понял - сейчас помогут.