Он всё делал назло. Даже жил – назло. Ненавистникам, так и не принявшим оправдательный приговор, Нагайне, оставившей ему уродливый шрам на шее, колдомедикам, в один голос твердившим, что с такими ранами он не протянет и месяца… Он всегда был упрям, как мул, и эта черта его тяжёлого характера проявилась и здесь. Он будто бросал миру вызов, за волосы вытаскивая себя из-за Черты, и бледногубо ухмылялся: попробуй, возьми! Он цеплялся за жизнь упорно, как сорняк, раз за разом прорастающий меж розами, и, как сорняк, его пытались выдернуть.
Не получалось.
Я сперва его ненавидел. За несправедливость, за то, что он упорно видел во мне моего отца, за то, что он был злобным ублюдком. За то, что он убил Альбуса Дамблдора. А после, когда правда открылась, – за то, что ничего не рассказал мне. Я даже приходил к нему в Мунго, чтобы поговорить, и тогда во мне клокотали ярость и непонимание. Он – белый, как наволочка его подушки – слушал всё, что копилось во мне долгие годы, молча. И я всё ждал, что вот сейчас он приподнимется на локтях и рявкнет: «Убирайтесь, Поттер!»
Но он не приподнимался и не рявкал – только смотрел, изредка моргая, и губы у него были сухими и обветрившимися, а щёки – ввалившимися, серыми от проступающей щетины. Должно быть, он просто не мог ответить; шея у него была перебинтована, и я хорошо помнил по мистеру Уизли, как долго и мучительно заживали подобные раны.
Тогда я выскочил из его палаты как ошпаренный. И случайно – мне всегда везло оказаться в нужное время в нужном месте – услышал разговор колдомедиков, идущих по коридору. Они говорили что-то о возможном рецидиве, о потере крови, об отторжении магии… я почему-то сразу понял, что это они о Снейпе. И мне вдруг стало за него страшно.
И я начал таскаться к нему почти каждый день под разными предлогами. К нему долго не возвращался голос, и он мог только хрипло угрожающе шипеть что-то неразборчивое в каждый мой визит, и складка на его лбу становилась глубже и длиннее, а изгиб рта ожесточался. И каждый раз я говорил ему, опуская на тумбочку несколько яблок, или толстый трактат о зельях, или что-то ещё, в равной мере бесполезное: «Если хотите, чтобы я ушёл, выставьте меня вон, сэр».
Палочка у него была, а магии – не было, вот в чём штука. И он даже не мог швырнуться в меня невербальным проклятием. Иногда мне даже этого хотелось: чтобы к нему вернулась прежняя язвительность, чтобы знакомый низкий голос ядовито пророкотал: «Вы идиот, Поттер». Но он молчал, и взгляд у него был какой-то тяжёлый, задумчивый, мутный… словом, совсем не такой, каким был прежде. Будто стальной стержень Северуса Снейпа не сломался, но погнулся под давлением обстоятельств. Будто всё то, что в нём ненавидел магический мир и что составляло его натуру, спряталось в надёжный кокон из скорлупы. И я дробил эту скорлупу с настойчивым упрямством фанатика, и выуживал по кусочку, и требовал, и провоцировал, и…
Яд Нагайны нанёс серьёзный урон его здоровью – напомнила о себе памятная рана, полученная из-за трёхголового любимца Хагрида, и Снейп сильно хромал. Я принёс ему трость, и он молча швырнул её мне под ноги, отвернувшись; это был его ответ жалости, хотя видит Мерлин, я не жалел его. Впрочем, он всё равно бы не принял этот подарок – назло моему желанию помочь и боли в ноге. Думаю, его до чёртиков раздражала собственная беспомощность; иногда, встав, он вдруг пошатывался, и в такие моменты я подхватывал его под локоть, и кожа под моими пальцами даже через слой одежды была горячей, будто воспалённой, и весь он, высокий и тощий, казался мне хрупким, как хрустальный шар, который легко бьётся. Он сердился, отталкивал меня, тихо – казалось, что он всегда говорит шёпотом – рычал: «Не трогайте меня, Поттер!», и я поднимал руки в знак капитуляции и отступал, и он с каменным лицом ковылял до кровати. И я никак не комментировал облегчение, мелькавшее в его глазах, когда он опускался на матрас. Он бы всё равно не услышал меня, этот Снейп – я успел хорошо изучить его характер и знал теперь, что он ненавидит проявлять слабость.
– Поттер, – однажды, много позже, когда голосовые связки восстановились, позвал он. Я тогда собирался уходить: вечер плавно переползал в ночь.
– Да? – меня странно взволновало это непривычное спокойное обращение; Снейп почти не разговаривал со мной даже тогда, когда голос вернулся к нему, и редкие моменты, в которые он был достаточно благодушно настроен для того, чтобы проворчать себе под нос что-то про безмозглых гриффиндорцев, казались мне драгоценными – как первый осколок изумруда, попавшийся в забое неопытному шахтёру.
Снейп молчал. Чёрная пижамная куртка – моя, потому что я знал не понаслышке, как можно возненавидеть больничную одежду – была ему велика и всё норовила съехать вниз, открыв туго обтянутую кожей ветку ключицы. Я поэтому старался не смотреть на него, хотя, конечно, всё равно смотрел, готовый вспыхнуть и отвести взгляд, если он рассердится и спросит: «Чего вы уставились?»
Снейп всё молчал, а я торопился. Будто уловив моё нетерпение, он поднял голову – грязные пряди упали на лицо – и так сухо, будто у него во рту пересохло от этого простого слова, сказал вдруг:
– Спасибо.
Я ещё подумал, что мне послышалось, и переспросил, но он смерил меня таким злым взглядом, что пробрало до косточек – и прощание вышло скомканным. Я вернулся на Гриммо, где меня ждали друзья, и Гермиона, конечно, знавшая о моих визитах к Снейпу, встревоженно спросила, что это такого он ляпнул, что на мне лица нет. А я понял, что никому про это не расскажу – потому что оно, это его «спасибо», предназначалось только мне.
Северус Снейп не умел благодарить – даже тогда, когда вся магическая общественность ждала от него благодарности за милосердие, за понимание, за Мерлин знает что ещё, он молчал. И высоко задирал острый подбородок назло колючим перешёптываниям за спиной. И вот – он поблагодарил меня. Я почти не спал той ночью: меня переполняли тепло, восторг и что-то странное, сладкое, щемяще-нежное; что-то, чему я боялся давать имя. На следующий день я клевал носом на занятиях – не мог уснуть до самого утра, но это была правильная, нужная бессонница, совсем не похожая на ту, с которой мне приходилось жить последние месяцы.
К нему я смог вырваться только через неделю: преподаватели заваливали заданиями, и времени не хватало ни на что. Он встретил меня неласково – бледный, строгий, с собранными в низкий хвост волосами, он при моём появлении раздражённо дёрнул плечом и ядовито выплюнул:
– А я уж думал, что вы решили больше не обременять меня своим обществом.
Это означало «я ждал». И поэтому я разулыбался, как полный придурок, а он рассердился; нервным жестом схватился за палочку… и медленно отпустил её, поднятую в воздух. Заклинания у него всё ещё не получались – я знал, потому что иногда заставал его за методичным отрабатыванием простейших заклятий, вроде Люмоса. Он всегда жутко злился, когда я становился свидетелем этих его упражнений, и тут же отворачивался, демонстрируя полнейшее нежелание со мной говорить.
С этими его приступами злости я научился бороться с помощью разговоров: трепался и трепался, пока напряжённые плечи не расслаблялись.
– Я тоже рад вас видеть, – я всегда садился на самый край его кровати, но сейчас сел ближе, словно осмелев, и у Снейпа судорожно дёрнулся кадык – острый и тонкий, почти птичий. – Знаете, сегодня…
Он часто ворчал, что я жутко надоел ему со своими бессмысленными рассказами об учёбе, и делал вид, что устал от моей болтовни, но слушал внимательно-внимательно, глядя на меня искоса. В такие моменты, увлёкшись, я часто придвигался ближе, и до меня лишь спустя полчаса доходило, что я прижимаюсь своим бедром к его. Я всегда вспыхивал, а он усмехался чему-то своему.
Мне было о чём рассказывать: в прошлый раз – о незадачливом однокурснике, умудрившемся перепутать заклятья, сегодня – о зельях… Я учился на колдомедика, а специализацией моей было лечение травм, нанесённых магическими существами. Но о последнем я Снейпу никогда не говорил: он бы точно решил, что это из-за него, а я… а я не смог бы поспорить – потому что это действительно было из-за него.