Потому что укус Нагайны заживал плохо и очень медленно, и я – пусть это было лишь юношеским максимализмом – надеялся, что смогу найти более продуктивный способ лечения.
Он вклинился в разговор как-то совершенно незаметно, и мой монолог, посвящённый преподавателю зелий, стал диалогом; и мы увлеклись, и принялись жарко спорить, и едва не поссорились в процессе дискуссии… А потом Снейп вдруг как-то по-доброму усмехнулся и заметил:
– Тебе пора домой.
И мне совсем-совсем не хотелось уходить. Я ему так и сказал. И осторожно дотронулся до его расслабленной ладони. Он так на меня зыркнул, словно проклясть хотел, и пришлось капитулировать. Щёки ещё немного горели, но он, наверное, не заметил; он почти не смотрел на меня, когда я уходил, только зачем-то прижал ладонь к груди и в спину бросил:
– Доброй ночи. Гарри.
Первый раз, когда он назвал меня по имени, ознаменовал собой уход октября.
А потом пришёл ноябрь. Холодный и сырой. Я постоянно мёрз – носил огромные тёплые свитера, которые заботливо вязала для меня Молли, прятал ладони в рукавах, но ничего не помогало: будто холод был где-то во мне и промораживал изнутри. Преследующий меня озноб заставил задуматься, а не мёрз ли Снейп, и в один из своих визитов я принёс ему стопку тёплых водолазок. Он сперва ворчал, но теперь исправно носил их. Ему шло, Мерлин, как ему шло… он был ужасно худ, но я не мог оторвать взгляда от тонких сильных рук и широких плеч. Чем можно было любоваться в его внешности? Он не был красив; страдания и долгое выздоровление оставили на нём неизгладимый отпечаток – сеть морщин, – но и без них умное скуластое лицо нельзя было бы назвать привлекательным. Он весь состоял из сколов и срезов, он был наброском нетерпеливого мастера – узкий треугольник кадыка, запавшие щёки, тонкие губы, вечно искривлённые в полугримасе, длинный нос, наверняка не раз сломанный… И всё же я не мог оторвать от него взгляд. Это было далеко не первым тревожным звоночком, но и его, как все предыдущие, я проигнорировал.
А ещё я начал думать о том, что Снейп, должно быть, был тёплым. Невообразимая, не укладывающаяся в сознании мысль – тон его всегда был прохладен, даже если он был в хорошем настроении, и весь он до кончиков ногтей был такой ледяной, колючий, морозный. Но мне казалось, что там, под слоями брони, прячется пульсирующий сгусток жара – и желание почувствовать это тепло, преследовавшее меня уже долго, в конце концов переплавилось в желание поцеловать его. Всем назло.
Мы разговаривали о всякой ерунде, от квиддича до весеннего конгресса зельеваров, он неохотно отвечал на мои вопросы, постепенно понемногу оживляясь и начиная чаще и чаще прерывать мои монологи своими, а всё, о чём я мог думать, – вкус его сухих тонких губ. И сны, в которых Снейп – Северус, зови меня Се-ве-рус – приходил ко мне, были страшнее, чем кошмары, от которых я просыпался в холодном поту с глухо и больно колотящимся сердцем.
Как было выдержать, если он – неуловимо домашний, сроднившийся с этой проклятой палатой – потягивался, собирая волосы в хвост, и водолазка немного задиралась? Мне хватало дюйма белой кожи над резинкой штанов, чтобы позорно сбежать, выдавив какую-то несусветную чушь в качестве оправдания. Случайного движения – облизнуть губы, прикусить нижнюю, – неожиданной близости, жара худого бедра рядом с моим… я говорил что-то о занятиях, о друзьях, о делах, уходил стремительно, боясь оглянуться, и долго ещё успокаивал сошедшее с ума тело, и в штанах было ужасно тесно, а во рту – сухо.
У него уже получались простенькие заклинания, и я испытывал такую глупую гордость, что самому становилось тошно.
Друзья мне твердили, что я с ума сошёл. Что ни один нормальный человек к Снейпу таскаться не станет. Что мне стоит самому лечь в Мунго. Что в такого вообще никто и никогда…
А я вот – влюбился. И порой мне казалось, что влюбился я тоже назло. Всему, начиная разницей в возрасте и заканчивая его скверным характером.
Но каждый раз, приходя к нему после занятий или перед ними, я находил тысячу причин для влюблённости. И дело было вовсе не в том, был он в хорошем расположении духа или в дурном, и не в том, получалось у него заклинание или нет, и даже не в том, рад был он мне или не очень… Он просто был мне нужен – любым. Раздражённым, язвительным, слабым. Вряд ли он понимал это, да и не поверил бы, скажи я, поэтому я довольствовался теплом в груди втихомолку, пряча его, как великую тайну.
Иногда Северус казался удивительно бодрым, до ужаса напоминавшим себя прежнего, и в такие моменты меня не оставляло ощущение, что вот сейчас он запахнётся в чёрную мантию и процедит, глядя на меня сверху вниз: «Где вы будете искать безоар, мистер Поттер?»
А иногда у него случались приступы – была ли это миражная боль в подзажившем шраме, который он никогда не показывал мне, или дело было в чём-то другом, я не знал. Моих скромных умений оказания первой помощи никогда не хватало, я паниковал, у меня дрожали руки… приступы не были опасными, если, разумеется, не считать того, что Снейп чудовищно бледнел, и проходили через несколько минут, но как они пугали меня! Они всегда приходили неожиданно, бессистемно, точно напоминали о себе таким извращённым способом, и мне почти чудился шёпот: заберём, заберём, заберём…
Я как-то принёс Северусу мандарины. Очистил один, скормил ему половину – он недовольно кривил уголок рта, но послушно ел, и мне почти хватало этой невинной близости, и было почти уютно, так бывает, когда замираешь у камина, ещё не приближаясь к беснующему пламени, но уже ощущая его жар… А потом Северус вздрогнул и прижал ладонь к шее.
Обычно я вскакивал на ноги и нёсся за колдомедиком, а в этот раз – не стал. Откуда во мне взялись смелость и дерзость? – я не знал. Но я опустил ладони на его плечи, привлекая Снейпа к себе, и обнял – сперва нерешительно, а после всё смелее и смелее, крепче и крепче. Он молчал. Должно быть, боль была адской, но он всегда молчал, и мне было страшно подумать о том, как и кто закалил его. Он был напряжён, как натянутая до предела тетива, и там, под плотной шерстью свитера, его худое измученное тело била дрожь. А я ничем не мог помочь: только шептал какую-то ерунду ему в макушку и клялся себе, что если через две, нет, уже через одну минуту ему не станет лучше, я пойду за колдомедиком, потому что мужества со спокойствием принимать судорожные тиски пальцев, впившихся в мою спину, у меня не было…
Спустя целую тысячу мгновений Северус отстранился. Выпрямил спину, спустил ноги с кровати, проковылял, наверняка морщась, к окну… тяжело облокотился на подоконник. Я смотрел на его напряжённую узкую спину вечность, пока не выдохнул:
– В этот раз было легче. Это из-за меня?
– Не льсти себе, Поттер, – он даже не повернулся, а я снова стал «Поттером». Я осторожно поднялся на ноги. Северус Снейп был превосходным лжецом, но иногда его выдавали мелочи – эта судорожно пульсирующая жилка на шее, неестественно вывернутое запястье, побелевшие пальцы…
– Северус, – осторожно сказал я, пробуя на вкус новое имя, и он едва уловимо вздрогнул. – Если я могу как-то помочь, то… лучше…
Он не отвечал долго-долго, и в белом от намёрзшего за ночь инея окне можно было различить нечёткое отражение: два чёрных провала глаз, сжатые в тонкую ниточку губы. Я стоял близко-близко, так, что мог бы накрыть его руку своей или поцеловать его в шею.
– Убирайся, – спустя вечность устало произнёс Снейп.
И я не стал спорить.
А потом мне пришлось на некоторое время забыть о нём. Близилась сдача экзаменов, и я с утра до ночи сидел над малопонятными формулами и нудными конспектами, вливая в себя кофе под неодобрительным взглядом Кричера. А кроме того, у меня наконец-то появились наработки – я ещё не смог создать заклинание, которое позволило бы быстро и навсегда залечить шрамы Снейпа, но наконец-то понял, как именно оно должно было работать… мне не хватало толчка, малюсенькой подсказки – и, может быть, немного сна.
Я пришёл к нему перед самым Рождеством: счастливый, с толстым блокнотом и табелем с оценками за экзамены под мышкой. Осторожно открыл дверь, и он вскочил на ноги, по старой привычке наставляя на меня волшебную палочку. А когда понял, кто перед ним, на секунду на его лице мелькнуло странное беззащитное выражение – выражение, совершенно несвойственное Северусу Снейпу.