ним человек с треногой в руках. Они поднялись в комнату на втором этаже.
— Располагайтесь возле этого окна, но только так, чтобы вас никто не видел, — сказал Смушкевич и
вышел из комнаты.
Через несколько минут он собрал летчиков неподалеку от домика. Они о чем-то поговорили, он роздал им
листовки, которые во время полета надо было разбрасывать над городом, и затем все направились к
самолетам. Смушкевич, заняв свое место в кабине летчика-наблюдателя (начинать же с чего-то надо
было), вылетел вместе со всеми.
Полет над городом прошел успешно. А вечером перед началом праздничного концерта Смушкевич [16]
вручил каждому сделанную перед вылетом фотографию. Летчики недоуменно рассматривали снимки. Но
их дети и жены, которые ни о чем не знали, с интересом отыскивали знакомые лица, и вскоре их
настроение передалось и летчикам.
А политрук отправился за кулисы. Войдя в гримерную, он присел перед зеркалом, примеряя парик: сегодня ему предстояло сыграть главную роль в пьесе Мольера «Проделки Скапена». «Игра-то ведь уже
началась, — подумал он, — а теперь продолжим». Рядом в гриме Арганта сидел Зернов. Улучив момент, когда он отвернулся, Смушкевич положил перед ним фотографию. Совершенно ошеломленный, Зернов, который уже вошел в образ, только и смог произнести:
— Этакая дерзость! И как провел! Удача твоя, что получился неплохо. И посему тебя прощаю...
— Ах, сударь, мне много легче стало после ваших слов! — продекламировал Смушкевич, и оба
расхохотались.
Спектакль имел шумный успех.
Но, конечно, все это было не главное, хотя и сыграло свою роль. Летчики оценили и юмор политрука, и
его выдумку. Между ними установились сердечные отношения. На его занятия стало собираться намного
больше народу, и, когда он, по привычке проведя несколько раз рукой по своей густой шевелюре, тщетно
пытаясь ее пригладить, вставал и говорил: «Ребята, сейчас я вам буду рассказывать...» — мгновенно
наступала тишина...
Посадив машину, Смушкевич подошел к жене.
— Что-то у меня сегодня не клеится. Ты подожди еще немного. Тут где-то должен быть Медянский. Я его
попрошу. Мы быстренько...
Командир эскадрильи Медянский уже привык к [17] тому, что к концу его занятий с летчиками комбриг
обязательно оказывается неподалеку.
Он терпеливо ждал, пока Медянский освободится — нарушать распорядок дня было не в его правилах,
— а потом отводил в сторонку и говорил:
— Полетаем немного. Что-то не выходят виражи...
— Как же так, Яков Владимирович? Вчера все отлично было, — удивлялся Медянский.
— Так то вчера, а надо посмотреть, как сегодня будет...
И Медянский, который так же, как и он, был влюблен в небо, не мог отказать. Опытный кадровый летчик
передавал Смушкевичу все, что знал сам.
Смушкевич пришел в авиацию потому, что по природе своей тянулся ко всему новому, неизведанному. А
что было тогда новее, неизведаннее авиации? И, что важнее всего, эта его тяга ко всему новому, передовому сохранилась у него на всю жизнь.
Стремление к новому рождает беспокойство, неудовлетворенность, желание экспериментировать.
Отсюда тот дух новаторства, который в те годы выделял Витебскую бригаду.
Осень 1932 года, наверное, мало чем отличалась от других. Низкое, в пологе туч небо да косые нити
дождя. Во всяком случае, это было то время года, когда авиация, еще не имевшая тех всевидящих
приборов, что появились позднее, больше находилась на земле, чем в воздухе.
В такие осенние дни летчики с неохотой собирались в штабе, слушали чтение приказов и расходились. А
то просто утром, как говорили, «понюхают» воздух через форточку: «Сыроват. Значит, полетов не будет.
Можно спать». [18]
И в то утро хлестал докучливый дождь, превращая аэродром в вязкую глину.
Приказов оказалось немного, и читать их скоро кончили. Летчики коротали время — кто играл в
шахматы, кто просматривал газеты, а кто просто «травил баланду». Впереди был долгий скучный день.
Занять его было нечем.
Смушкевич сидел в стороне. Его темпераментной натуре была явно противопоказана эта скучная, наводящая дрему обстановка ничегонеделанья. Он просто не умел ничего не делать.
— Ну вот что, — сказал он, обращаясь ко всем в комнате. — Так дальше продолжаться не может. Скучно
так жить. Да и ни к чему нам, летчикам, терять драгоценное время. Раз летать пока не можем, будем
учиться.
Так появились в Витебской бригаде «уроки Смушкевича», как стали называть летчики свои ежедневные
занятия.
Конечно, странно было бы, если бы сразу и всеми они были встречены с восторгом. Уж очень
непривычно и неожиданно это было. Привыкали постепенно и с трудом.
На этих занятиях изучались и теория полетов, и тактика воздушного боя, и техника. Все это было
безусловно необходимо. Но помимо этого была еще одна сторона «уроков Смушкевича», которая
сказалась значительно позднее, но которую он несомненно имел в виду. В конечном счете от нее зависело
все.
Сразу же после своего прибытия в бригаду Смушкевич занялся тщательным изучением уклада жизни
летчиков. Внимательно наблюдал за всем, что происходит, что-то помечая в своем блокноте. Потом его
привыкли видеть с этим блокнотом везде, куда бы он ни приходил. [19]
И если перелистать его страницы, то мы узнаем, что занимало мысли комбрига.
«Вчера наблюдал за полетами. Бросилось в глаза нежелание, с каким собирался в воздух П. Помню, когда
он два года назад только пришел к нам из училища, его нельзя было удержать на земле...
После полета отозвал его в сторону. Спрашиваю, в чем дело. Мнется... «Отлетали положенное?» «Так
точно». «Так что же?» «Да разве это полет? — отвечает. — Просто «галочки» кому-то в журнале
поставить надо. Что делаешь в воздухе, никого не интересует. У меня горючего на четыре-пять часов.
Свое задание я выполняю за два. Но сесть не могу. Вот и «утюжу» небо, пока время не выйдет.
«Отутюжил» положенные часы, выложили на «Т» твой номер — можешь садиться и идти гулять. А кому
это надо?»
П. прав. Это никому не надо».
Смушкевич ищет. Вместе со своим штабом он начинает разрабатывать план боевой подготовки.
Старый журнал. На обложке: «План боевой подготовки Витебской бригады на 1933 год».
Выцветшие чернила. Фамилии летчиков. Иных из них уже нет в живых. Но живет каждая клеточка
журнала. Четкий, нарастающий ритм слышится в этих по-военному лаконичных записях...
«Все машины своевременно вышли на «цель»».
«Стрельбу по конусу эскадрильи №... и №... вели успешно».
«Все отряды выполнили упражнения по стрельбе и бомбометанию».
Ни о какой «утюжке» неба речи больше не было. Каждый летчик, каждый отряд, каждая эскадрилья
теперь получали вполне определенное задание.
Попробуй не прийти вовремя к полигону — не успеешь выполнить упражнения, ведь на хвосте у [20]
тебя сидит следующий. Вот тебе и проверка умения ориентироваться, выдерживать маршрут и скорость.
В общем, всего того, что раньше измерялось только количеством проведенных в воздухе часов. А
пробоины в мишенях и в конусе добавляли к этому еще и рассказ о том, как проходит стрельба в полете.
Еще одна запись в журнале: «Летчик Александров успешно установил радиосвязь с аэродромом».
Это было целое событие. Неподалеку от штаба находилась машина с радиостанцией. И всего в
нескольких километрах от нее был самолет. Смушкевич сидел возле радиста. Грохотом, треском, свистом
откликался на позывные эфир. И вдруг... Та-та-тата. И еще раз: Татта-тат-та... Сомнений быть не могло: кому-то удалось прорваться.
— Здорово! Молодчина! — радовался Смушкевич. — Это большая удача.
Их было совсем немного на первых порах, чей голос удавалось услышать в эфире. Авиация еще только
освобождалась от немоты.