Все это было подготовкой к самому главному, чего хотели добиться витебцы, — летать в любых
условиях, как на войне.
В то время уже многие летчики понимали, что боевые условия не дадут никаких скидок на холод и
непогоду, что рано или поздно техника преодолеет и эти барьеры на пути в небо. Но надо, чтобы они, летчики, тоже были готовы к этому. Заслуга Смушкевича не только в том, что он понимал это, но и в том, что у него хватило смелости от слов перейти к делу. .
Утром в квартире Смушкевичей раздался звонок. Открыв дверь, Бася Соломоновна увидела целую
делегацию женщин.
— Мы к Якову Владимировичу, — заявили они.
— Входите. [21]
— Вы уж, Бася Соломоновна, будьте нашим союзником, — перебивая друг друга, заговорили женщины.
— Правда, выручайте... Сколько гарнизонов объехали, а такого нигде не было.
— А в чем дело? — спросила жена Смушкевича.
— Да в лагерях этих... Мало ему полетов днем, так он и ночью придумал. Лета не хватать стало — давай
зимой теперь.
Жена командира молча слушала женщин. Где-то в глубине души, как и каждая женщина, которая хочет, чтобы ее муж был подольше дома, с нею, с детьми, она была с ними согласна. И до того редко бывавший
с семьей, Яков Владимирович теперь оставался дома еще реже. Но, хорошо зная мужа, она понимала, что
иначе он не может, что говорить с ним бесполезно. Не будь этого — не была бы счастлива их жизнь. Но
как все это объяснить им?
— А Якова Владимировича нет, — сказала она. — Уехал.
— Куда?
— В лагеря...
Женщины смущенно затихли. Выходит, и жене командира бригады не легче.
А в лагерях дни до предела насыщены учебой, работой, полетами. Под аэродром решили использовать
замерзшее озеро Лесвидо. Моторы отогревали горячей водой, которую подвозили в установленных на
санях бочках. Их почему-то прозвали «гончарами». Отогревшись, моторы подавали голос. Самолеты
уходили в небо.
Смушкевич, как и все летчики, жил в палатке. Вставал он, наверное, раньше всех в лагере, с
удовольствием до красноты растирался снегом и свежий, бодрый приходил на озеро к началу полетов. Он
[22] был доволен. То, что задумал, претворялось в жизнь. Это натолкнуло его на мысль пойти еще
дальше. И когда с начальником штаба они подводили итоги зимней учебы, он сказал:
— Ну, хорошо, зимой мы выехали сюда, а летом все полеты опять с одного хорошо оборудованного
аэродрома. А начнись война, этот же аэродром первым подвергнется удару. Откуда тогда воевать? —
Смушкевич вопросительно посмотрел на Синякова.
— Стало быть, придется искать другие, — ответил начальник штаба.
— В том-то и дело. Другие... И там ведь не будет ни наших ангаров, ни взлетных полос.
— А воевать надо, — заметил Синяков.
— Искать же их нам придется, когда боевые действия будут идти уже полным ходом. А что, если... —
Смушкевич сделал паузу, — поискать их сейчас? И туда перенести и полеты и занятия.
Синяков подумал, что в академии этого ему слышать не приходилось. Считалось, что войну авиация
будет вести со своих заранее подготовленных аэродромов, и никто не думал о том, как быть, если они
известны противнику.
Этот молодой комбриг смотрел далеко вперед. Придумал зимние лагеря, которых не знала ни одна
авиация мира. Ну, зимой еще куда ни шло. Озеро под аэродром приспособили.
— А весной? А осенью? — вслух произнес Синяков. — Что будем делать тогда? Где мы найдем аэродром
весной и осенью? Мы тут со своего, где все налажено, в это время не летаем: колеса вязнут, а с тех...
— А давай-ка махнем в Идрицу, — неожиданно предложил Смушкевич... [23]
Самолет, на котором летели комбриг и начальник штаба, сделал круг и пошел на посадку.
«Куда это он?» — подумал Синяков, Все время, пока они летели, под крыльями лежали разбухшие от
дождя поля, которые обрамляла густая щетина лесов.
Самолет мягко коснулся земли и остановился. Смушкевич крикнул: «Вылезай!» — и первым выпрыгнул
из кабины. Он сдернул шлем и подставил разгоряченное лицо порывистому весеннему ветру.
Оглядевшись вокруг, он довольно улыбнулся и сказал:
— Хорошо! Отличное место. Ровная, чистая площадка, под ногами не хлюпает, а шуршит... Летать
отсюда можно.
Знаешь, что я надумал? — продолжал Смушкевич. — Давай всех молодых летчиков соберем в одну
эскадрилью...
— Им входить в строй. Летать надо начинать раньше, — понял его мысль Синяков. — А то своих догнать
не успеют.
— Аэродром отдадим им. Командиром эскадрильи назначим Медянского.
Опять это было новаторством. До сих пор подготовку молодых летчиков вели во всех эскадрильях, что
тормозило их вхождение в строй и мешало учебе всех остальных.
Через несколько дней эскадрилья Медянского перелетела в Идрицу. А следом за ней и сам комбриг. Его
интересовало, как справляются со своими обязанностями учителей те, с кем он впервые встретился на
аэродроме, когда знакомился с бригадой. Тогда треугольники на их петлицах говорили больше о
молодости, чем об опыте.
Он знал, что ребята оказались упорными. От «старичков» они брали все, стремясь как можно быстрее
[24] овладеть мастерством летчика. Теперь уже их называли «старичками» те, кому они передавали свои
знания.
Комбриг приглядывался ко всему. Его слегка прищуренные карие глаза замечали все. Вон прошел с
молодым пополнением Будкевич. Он уже тоже стал «старичком». Высокий, угловатый. Шагает
размашисто. И в том, как идут за ним к машинам новички, как занимают свои места в кабинах, опытный
глаз комбрига мог увидеть многое.
Вон тот, с круглым, усыпанным веснушками лицом, говорливый парень идет, словно на ногах у него
пудовые гири. В кабину не садится — вваливается, долго потом копается в ней, все что-то пристраивая.
А этот, широкоплечий, загорелый крепыш, совсем другое дело. Вроде бы тяжеловат с виду. Но идет, будто
уже на земле его подхватили могучие руки ветра. Еще секунда — замер у штурвала, готовый к полету.
Впрочем, с выводами комбриг не торопился. Ведь летчик проверяется в небе. Потому он и сам частенько
летал с теми, кого хотел узнать поближе. Однако и этого ему было мало.
— Выполнять фигуры высшего пилотажа — это еще не значит стать летчиком, — говорил он на разборе.
— Надо научиться всего себя отдавать полету, почувствовать легкость в обращении с машиной, и чтобы
она почувствовала тебя и была послушна твоей воле. Это требует многих сил, большого труда, но только
тогда ты летчик.
Сам став летчиком благодаря упорному труду, помощи друзей, он имел право так говорить. Теперь для
него в воздухе не было невозможного.
Вот на глазах всего аэродрома, выключив на небольшой высоте мотор, он четко садится у отметок. [25]
А это не так-то просто. Планировать с большой высоты легче: есть время рассчитать, а с такой — надо
особое искусство. Но техник тут же вновь раскручивает пропеллер. Смушкевич опять взлетает и опять
повторяет все сначала. И так несколько раз.
— А теперь я полетаю с кем-нибудь из вас, — обращается Смушкевич к обступившим его молодым
летчикам. — Вам это надо уметь. Вдруг мотор откажет или подобьют... Надо ко всему быть готовым. Ну, кто первый?..
Первым вызвался худощавый светловолосый паренек. Комбриг хорошо знал его. Ему было всего
девятнадцать — самый юный в бригаде.
— Что ж, Коля, давай попробуем...
Было раннее утро. Полупрозрачная дымка, обычная в этих местах в такие часы, закрывала землю. До нее
оставалось метров сто пятьдесят, когда комбриг крикнул в переговорную трубку: «Мотор отказал...»
— Понял, — ответил летчик, и сразу же исчез мерный, успокаивающий рокот мотора.
Отойти и сесть на ближнем краю поля нельзя. Поздно. Да и навстречу взлетают самолеты. За аэродромом
— река. Посадить машину можно лишь в зоне отметок. Вот в такие моменты и проверяется воля летчика, его умение подчинить машину себе.