Все смешалось. Метались питеки, катались по земле два тела — темное и пятнистое.
Питек схватил пантеру за горло и душил ее. Пантера царапала плечи и грудь питека передними лапами. Рвала ему живот резкими ударами задних лап.
…Тинг с револьвером в руке бегал вокруг. Остальные питеки куда-то исчезли.
Ему никак не удавалось подойти вплотную к пантере, а он хотел стрелять в упор: боялся ранить питека.
«Наконец!»
Тинг нажал спуск. Выстрела не было.
«Осечка?»
Он дергал спуск, но револьвер не стрелял.
Вскрикнув от злости, Тинг ударил пантеру рукояткой револьвера по голове…
Пантера чуть скребла лапами, питек лежал неподвижно. Его живот был изодран, и обрывки кишок смешивались с клочьями кожи. Лохмотья кожи висели на груди и плечах, кусок ребра белел на дне глубокой раны. Поперек шеи зияла рана, обнажившая гортань.
«Умер!»
Тинг выпрямился и оглянулся. Луговина была пуста.
И вдруг он вспомнил:
«Река… Раскопки… Дюбуа…»
Он здесь — полный череп питека! Больше — вся голова. Весь питек!
Тинг присел возле питека и погладил его по голове. Он не думал о том, как унесет питека, что будет с ним делать. Сидел возле него, гладил его по голове и радовался: «У меня есть питек». Радовался трупу того, кого минуту назад бросился спасать.
Сердце остановилось: над головой раздался рев. Тинг поднял голову и увидел оскаленные зубы питеков.
— Это мое! — закричал он, падая на питека и прижимая его голову к своей груди.
Запах падали душил его, но он не выпускал из рук головы.
— Мое!
Яа и землекопы нашли Тинга в лесу.
Он лежал, уткнувшись лицом в землю, возле растоптанного цветка раффлезии[10], крепко прижимая к груди бутон величиной с капустный кочан. По нему ползали мухи, привлеченные запахом цветка — запахом падали. Левая рука Тинга была обожжена и покрыта волдырями. Куртка и брюки висели клочьями, и сквозь дыры сквозила исцарапанная кожа. Левого рукава совсем не было.
Сжимая бутон раффлезии, Тинг как будто очень крепко спал: его слабое дыхание было ровным и спокойным.
— Он жив! — весело закричал Яа землекопам, боявшимся подойти к лежавшему на земле Тингу.
Тинга перевернули на спину. Яа хотел взять у него из рук бутон. Ему пришлось вытаскивать его кусками: нельзя было разжать судорожно сжатых пальцев, отвести прижатых к груди рук.
— Я знаю, — сказал Яа. — Теперь я знаю. Он ел желтые ягоды! От них человек становится безумным и бегает, бегает… Упадет, полежит и опять бегает… Я поел однажды таких ягод. И я бегал по кампонгу туда и назад, туда и назад. Меня привязали к дереву, и я топотал ногами: они сами бежали… Я видел странные вещи тогда… Я летал на луну на большой птице…
— И ты прилетел на луну? — спросил один из землекопов.
— Да. Она была гладкая и блестящая, как начищенный таз. Там я тоже бегал… После я долго спал. И он теперь будет долго спать.
Землекопы срубили ветки и сделали носилки. Положили на них Тинга.
— Несите! — скомандовал Яа. — Несите! Я буду идти рядом и рассказывать, как я летал на луну и бегал по ней…
Тинг проспал двое суток.
— Наверное, он бегал больше меня, — сказал Яа. — Я спал только до второго заката.
Тинг так и не нашел питекантропа. Несколько обломков костей какого-то крупного ископаемого, не то носорога, не то бегемота, было все, что он добыл при своих раскопках. Он не наловил и орнитоптер. Зато молей он вез много: десятки коробок были набиты ровными слоями ваты с разложенными на ней молями. Десять тысяч молей!
«Эх, что я скажу Дюбуа? — в сотый раз подумал Тинг, когда берега Явы утонули в море. — Ничего, кроме сна и бреда. Скелет питекантропа… Я помирился бы теперь и на одном позвонке!»
Среди пассажиров оказался собиратель насекомых. Он возвращался в Европу после четырех лет скитаний по Новой Гвинее и той сотне островков, что пестрит карту к востоку от нее. У него было больше тысячи орнитоптер: от малайских зеленых «викторий» до новогвинейского красавца, сверкающего золотом хвостатого самца «шенбергии райской» и синих «урвилий» с Бисмаркова архипелага. Собиратель торговал насекомыми, и Тинг купил у него полсотни орнитоптер.
«Восемь новых форм для моей коллекции! — радовался Тинг, запершись в каюте и разглядывая огромных бабочек, упакованных в бумажные конверты. — Он продал мне две разновидности, еще никем не названные. Он и не знает, что они новые. — Тинг подмигнул самому себе и оглянулся на дверь. — Что ж! Экспедиция Зеленки привезла всего один зуб, а земли они перекопали горы. Мне и ползуба не полагается, — утешился он, пряча коробку с драгоценными орнитоптерами в чемодан. — А все-таки жаль, что нигде не купишь даже зуба питекантропа!» — и он щелкнул замком.
— Конечно, вы ничего не нашли, — встретил его Дюбуа. — Я вижу это по вашему лицу. Да я и не ожидал другого: ведь это далеко не так просто, как вы думали. Поехал и нашел… Ха-ха-ха…
«Как, — подумал Тинг, — заранее знал, что я не найду питекантропа, и все же говорил: „ищите“, учил, где и как искать. А теперь хохочет?»
Тинг скрыл обиду и начал было рассказывать о своих раскопках.
— Вы не нашли, — перебил его Дюбуа, — а я нашел. Здесь, у себя, в ящиках с костями яванских ископаемых. Я разбирал их и вдруг нашел пять обломков бедренных костей питекантропа. Правда, забавно? Они пролежали у меня около сорока лет, и я не знал об этом.
Тинг обиделся во второй раз. Еще бы! Он ничего не нашел на Яве, а тут находка у себя же дома.
— Зато я, — не утерпел он, — видел живых питекантропов. Живых! — И Тинг рассказал о своем бреде.
— Такой бред стоит бедренной кости питекантропа, — услышал он, когда кончил свой рассказ. — Для вас, конечно. Я предпочел бы ему самый плохой зуб.
Тинг обиделся в третий раз и ушел. Дома обида сразу прошла: стоило лишь взглянуть на конверты с орнитоптерами и на приготовленные расправилки.
Прошел год, другой. Тинг успел расправить всех купленных на пароходе орнитоптер. Коробочки, в которых на ровных слоях ваты лежали тысячи молей, пустели одна за другой: наколотые на тончайшие булавки моли занимали свои места в полированных ящиках. Каждая моль, нежно зажатая узкими кончиками пинцета, напоминала Тингу о Яве. И с каждой новой молью эти воспоминания тускнели: Тингу казалось, что между ним и Явой все густеет и густеет туман, понемножку затягивающий лесные чащи, реку, песок отмелей, потные спины малайцев, ямы в ссохшемся иле наносов.
Дни шли. В ящике с особо ценными молями появилась крохотная золотистая бабочка с длинными усиками. Под бабочкой была подколота этикетка с латинским названием «Ауротинеа Дюбуази», что означало: «Златомоль Дюбуа». В честь Дюбуа Тингом был назван новый род и вид молей. Описание его уже лежало в редакции научного журнала.
— Вот ваша моль, — сказал Тинг, входя в кабинет Дюбуа. — Моль Дюбуа! Посмотрите, как изящен рисунок на ее крыльях. Я сам поймал ее на Яве, и она самая красивая из привезенных мною молей.
— Моль? Да, очень миленькая, — взглянул на коробку Дюбуа. — А знаете, Тинг, что случилось на Яве за последние годы, после вашей поездки?
Обидеться Тинг не успел: ведь Дюбуа совсем не заинтересовался молью, носящей его имя, и даже не посмотрел на нее толком.
— Кенигсвальд!
Тинг впервые услышал это имя. Через минуту оно звенело в ушах, мелькало на стене. Тинг вспомнил день, когда он брел по лесу на Яве, проклиная обманувшую его синюю глину.
— В последние годы Кенигсвальд раскапывал наносы на Яве. Он рыл тут и там, и ему удалось добыть остатки нескольких питекантропов… Остатки черепа ребенка… Еще крышку черепа… Половину нижней челюсти…
Дюбуа рассказывал, Тинг слушал. Названия рек и селений сменяли названия слоев и громоздкие латинские имена ископаемых животных, найденных в этих слоях. Сколько всего добыл этот Кенигсвальд!
Еще одна находка: в руки землекопов попал хорошо сохранившийся череп. Они разбили его на куски, чтобы продать коллекционерам по частям.