Замечал я, что делаюсь
ненавистным, огорчался этим и боялся этого, но в то же время мне казалось, что
слова бога необходимо ставить выше всего. Итак, чтобы понять, что означает
изречение бога, мне казалось необходимым пойти ко всем, которые слывут знающими
что- либо. И, клянусь собакой, о мужи афиняне, уж вам-то я должен говорить
правду, что я поистине испытал нечто в таком роде: те, что пользуются самою
большою славой, показались мне, когда я исследовал дело по указанию бога, чуть
ли не самыми бедными разумом, а другие, те, что считаются похуже, - более им
одаренными. Но нужно мне рассказать вам о том, как я странствовал, точно я труд
какой-то нес, и все это для того только, чтобы прорицание оказалось
неопровергнутым. После государственных людей ходил я к поэтам, и к трагическим,
и к дифирамбическим, и ко всем прочим, чтобы на месте уличить себя в том, что я
невежественнее, чем они. Брал я те из их произведений, которые, как мне
казалось, всего тщательнее ими отработаны, и спрашивал у них, что именно они
хотели сказать, чтобы, кстати, и научиться от них кое-чему. Стыдно мне, о мужи,
сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не
все присутствовавшие лучше могли бы объяснить то, что сделано этими поэтами, чем
они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время:
не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною
способностью и в исступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже
говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят . Нечто подобное,
как мне показалось, испытывают и поэты; и в то же время я заметил, что
вследствие своего поэтического дарования они считали себя мудрейшими из людей и
в остальных отношениях, чего на деле не было. Ушел я и оттуда, думая, что
превосхожу их тем же самым, чем и государственных людей.
Под конец уж пошел я к ремесленникам. Про себя я знал, что я попросту ничего не
знаю, ну а уж про этих мне было известно, что я найду их знающими много
хорошего. И в этом я не ошибся: в самом деле, они знали то, чего я не знал, и
этим были мудрее меня. Но, о мужи афиняне, мне показалось, что они грешили тем
же, чем и поэты: оттого, что они хорошо владели искусством, каждый считал себя
самым мудрым также и относительно прочего, самого важного, и эта ошибка
заслоняла собою ту мудрость, какая у них была; так что, возвращаясь к изречению,
я спрашивал сам себя, что бы я для себя предпочел, оставаться ли мне так, как
есть, не будущий ни мудрым их мудростью, ни невежественным их невежеством, или,
как они, быть и тем и другим. И я отвечал самому себе и оракулу, что для меня
выгоднее оставаться как есть.
Вот от этого самого исследования, о мужи афиняне, с одной стороны, многие меня
возненавидели, притом как нельзя сильнее и глубже, отчего произошло и множество
клевет, а с другой стороны, начали мне давать это название мудреца, потому что
присутствующие каждый раз думают, что сам я мудр в том, относительно чего я
отрицаю мудрость другого. А на самом деле, о мужи, мудрым-то оказывается бог, и
этим изречением он желает сказать, что человеческая мудрость стоит немногого или
вовсе ничего не стоит, и, кажется, при этом он не имеет в виду именно Сократа, а
пользуется моим именем для примера, все равно как если бы он говорил, что из
вас, о люди, мудрейший тот, кто, подобно Сократу, знает, что ничего-то по правде
не стоит его мудрость. Ну и что меня касается, то я и теперь, обходя разные
места, выискиваю и допытываюсь по слову бога, не покажется ли мне кто-нибудь из
граждан или чужеземцев мудрым, и, как только мне это не кажется, спешу
поддержать бога и показываю этому человеку, что он не мудр.