Как-как. От хорошей жизни, разве не понятно?
– И та боль, тот ужас, – продолжил Аулей, – которые каждый миг выплескиваются там, у вас, истончили преграду между мирами. Поэтому от вас к нам попасть действительно намного проще. У нас тоже идет война, тоже горе и ужас, но до такого мы пока не дошли. И спасибо богам хоть за это.
– Это что ж, – говорю, – выходит? Получается, все, что у нас там без вести пропало, сюда к вам сыплется? К вам танковые корпуса три года назад не забредали случайно? А дивизии этим летом?
– Все не так просто. Преграда между мирами еще есть. И для того чтобы ее преодолеть, нужно много…
– Энергии, – подсказал отец Иллирий.
– Интересно. Что-то я не припомню, как меня к электростанции подключали.
Сказал я это, и тут меня в самом деле словно током ударило. А мина из шестиствольного! Реактивная дура в пятнадцать сантиметров! Все верно – осталась от старшего сержанта Малахова одна дымящаяся воронка. Уж там-то этой самой энергии было – отбавляй сколько хочешь!
Видок, наверное, был у меня в этот момент – как будто мне эта мина только что на голову свалилась. Поэтому жена Аулея надо мной и сжалилась.
– Довольно вам, двоим, – говорит, – человека мучить. Ему сегодня и без вас немало досталось. – И мне: – Пошли, Сегей. Кровать у нас в гостевой хорошая, а утром всегда легче.
Ага. Особенно когда с утра на расстрел ведут.
Проснулся я, лежу себе, глаз не открываю. Надо же, думаю, какая только муть человеку присниться может. Или это меня лихорадка треплет, а лежу я у доктора в землянке. Очень похоже, тем более что не будит меня никто, команду «подъем» на ухо не орет.
А так сон ничего был, особенно рыжая эта. Вот выздоровею, думаю, надо будет и в самом деле с дивизионным слабым полом поближе познакомиться. А что, нам, разведчикам, это просто. И подарочки из трофеев, и орденов с медалями полная грудь – одалживать не надо, и времени свободного навалом. Когда не на задании. А то и в самом деле смех один – двадцать второй идет, сколько раз со смертью в обнимку по немецким тылам хаживал, а с девчонкой ни разу еще толком не целовался.
Открыл глаза – а надо мной потолок каменный.
Я как вскочил – чуть об этот потолок макушкой не въехал. Приземлился на пол, гляжу – точно, на эту самую кровать меня вчера Матика и уложила. А вот и форма рядом лежит сложенная, и сапоги рядом стоят.
Значит, не сон все это. Значит, наяву все было. И островок, и замок, и деревня, и Кара рыжая.
Ох, думаю, ну и влип же я.
Ладно. Оделся, выглянул в коридор – никого. Вышел и только успел до лестницы дойти, глядь – рыжая. В засаде сидела, не иначе.
Смотрю – вырядилась она сегодня прямо как на бал. Сапожки красные, юбка коричневая, мягкая, в складку. Короткая юбка, еле колени прикрывает. А сверху то ли рубашка, то ли блузка – не разбираюсь я в этих дамских шмотках – белая, с длинными рукавами и вырез глубокий, с отворотами. Я на эту блузку секунд пять пялился, а потом дошло – да это же шелк парашютный! У нас, когда фриц со сбитого «Юнкерса» прямо на землянку свалился – дохлый, правда, зенитчики постарались, – мы тоже этот парашют оприходовали. Кто на что, а один дурик на портянки.
– О, – говорю, – гутен морген, фройляйн. Ты чего здесь с утра делаешь?
– Тебя жду, – отвечает. – Мне, как верному слуге, подобает всюду следовать за своим господином, – и глазки опустила.
Ну, вот, опять за свое.
– Ладно, – говорю, – охота тебе и дальше из себя дурочку разыгрывать – дело твое. Получи тогда первое задание – вывести меня во двор, пока я в этих коридорах не заблудился.
– С радостью, господин, – и улыбается. – Идите за мной.
– И вот что, – говорю. – Еще раз услышу, как ты меня господином обзываешь – не посмотрю, что ты девчонка и дочка хозяина. Или Сер-гей, через эр, или Малахов, или товарищ старший сержант. Ясно?
– Ясно, Сер-гей, – отвечает. – А меня – Кара-лен. Для некоторых – Кара. Но не для тебя.
Повернулась и пошла. Идет, а походочка у нее, словно у гимнастки на канате – залюбуешься. И фигурка вся такая стройная, ладная – глаз не оторвать.
Помню, когда я второй раз в госпитале валялся, на соседней койке один старший лейтенант лежал. У нас с ним даже ранения почти одинаковые были – проникающее правой половины грудной клетки. Только в меня пулеметная навылет, а в нем автоматная застряла. Так вот лейтенант тот, даром что годов ему едва за тридцать, знатоком искусствоведенья оказался. Перед войной в Ленинграде лекции студентам читал. У него даже степень была, не то кандидат, не то доктор, не помню уже. Он и мне, олуху, пока вместе лежали, тоже все о живописи рассказывал, да так, что заслушаешься. И про мастеров Возрождения, и про фламандскую школу, и про Шишкина с Репиным. Все жалел, что репродукции картин вместе с вещмешком пропали – показать ничего не мог.