Чокки - Уиндем Джон Паркс Лукас Бейнон Харрис

Я узнал о Чокки весной того года, когда Мэтью исполнилось двенадцать. В конце апреля или в начале мая – во всяком случае весной, потому что в этот субботний день я без особого пыла смазывал косилку в сарае и вдруг услышал под окном голос Мэтью. Я удивился: я и не знал, что он тут, рядом. Он с явным раздражением отвечал кому‑то, а вот кому – непонятно.

– Почем я знаю? Так уж оно есть.

Я решил, что он привел в сад приятеля и тот спросил его о чем‑то по дороге. Я ждал ответа, но так и не дождался. И тут снова заговорил мой сын, сменив гнев на милость:

– Ну, время, за которое Земля оборачивается вокруг своей оси, – это сутки, и в них двадцать четыре часа, и…

Он замолчал, словно его прервали, но я ничего не услышал.

– Не знаю я почему! – снова ответил он. – И ничем тридцать два не лучше! Всем известно, что двадцать четыре часа – это сутки, а семь суток – неделя…

Его прервали опять. Он возразил:

– Нет, не глупо! Семь не глупей восьми. (Пауза.) А зачем ее делить на четвертушки? Ну зачем? В неделе семь дней – и все! А четыре недели – это месяц, только в нем тридцать дней или тридцать один… Нет, тридцать два никогда не бывает! Дались тебе эти тридцать два!… Да, я понял, просто нам такой недели не надо… И вообще Земля делает оборот вокруг Солнца за триста шестьдесят пять дней. Все равно ты их не разделишь на твои половинки и четвертушки.

Мое любопытство было настолько возбуждено этим односторонним разговором, что я осторожно выглянул из окна. Мэтью сидел под самым окном на перевернутом ведре, привалившись к нагретой солнцем кирпичной стенке, и я увидел сверху его светловолосую макушку. Смотрел он, по‑видимому, на кусты, что росли по ту сторону газона. Но в этих кустах, да и вообще нигде вокруг никого не было. Однако Мэтью продолжал:

– В году двенадцать месяцев. – его снова прервали, и он чуть‑чуть склонил голову набок, словно прислушивался. Прислушался и я, однако не услышал ни словечка, даже шепотом.

– Совсем не глупо! – возразил он. – Одинаковые месяцы в год не втиснешь, хоть ты их…

Он снова оборвал фразу, но на этот раз прервавший его голос был слышен весьма отчетливо. Это крикнул Колин, соседский мальчишка, в саду за стеной. Мэтью мгновенно преобразился – серьезность слетела с него, он вскочил, взревел и помчался по газону к дырке в нашем заборе.

Я же принялся за косилку, и все это не шло у меня из головы, но шум, поднятый мальчишками в соседнем саду, немного успокоил меня.

Я постарался не думать об этом, но позже, когда дети легли, мне снова стало не по себе.

Беспокоил меня не этот разговор – дети, в конце концов, часто говорят сами с собой; я удивился тому, на какую тему говорили, и не понимал, почему Мэтью так упорно и явно верил в присутствие невидимого собеседника. Наконец я спросил:

– Мэри, ты ничего не замечала странного… или… нет, как бы это получше выразиться?… необычного, что ли… у Мэтью?

Мэри опустила вязанье.

– А, и ты заметил! – Она взглянула на меня. – Да, «странное» – не то слово. Он слушал невидимку? Или говорил сам с собой?

– И то и другое. Это с ним давно?

Она подумала.

– В первый раз я это заметила… ну, дней двадцать назад…

Я не очень удивился, что так долго ничего не замечал: на неделе я мало вижу детей.

– Беспокоиться не стоит, – говорила Мэри. – Детская блажь… Помнишь, он был машиной, углы огибал, тормозил. Слава Богу, это скоро кончилось. Надо думать, и тут недолго протянется…

В голосе ее было больше надежды, чем уверенности.