По словам Лис, в семье, где проявления родственной приязни были строго дозированы, Тео отвечал на щедро расточаемое Винсентом внимание привязанностью, сравнимой с «поклонением». Винсент казался ему «много более, чем просто обычным человеком». Несколько десятилетий спустя Тео напишет, что «обожал Винсента сильнее, чем можно себе вообразить». С раннего детства братья делили на двоих маленькую комнатку в мансардном этаже и, возможно, даже спали на одной кровати. В этом убежище, оклеенном голубыми обоями, которые на всю жизнь запечатлеет его память, Винсент практиковал на своем восхищенном брате ораторские навыки, постепенно превращаясь в авторитарного и страстного собеседника.
Однако, как Винсент ни пытался, сделать из Тео свою точную копию он не смог. С годами они становились все меньше похожи внешне. У Тео было унаследованное от отца изящное телосложение и тонкие черты лица; Винсент с возрастом становился все более тучным, а черты его лица – более грубыми. Тео был блондином, а Винсент – огненно-рыжим. Оба брата обладали светлыми глазами, но взгляд Тео – скорее мечтательный, нежели пронзительный, как у Винсента. Кроме того, Тео не отличался крепким здоровьем. С ранних лет он, как и все дети Ван Гогов, за исключением Винсента, часто болел и, помимо ряда хронических заболеваний, постоянно страдал от простуды.
Но главное, что отличало братьев друг от друга, – это полное несходство характеров. В отличие от мрачного и недоверчивого Винсента Тео был жизнерадостным и общительным ребенком. По словам Лис, Винсент при людях дичился, а Тео, как и его отец, был сердечен и приветлив с самого рождения. Винсент все время пребывал в задумчивости, Тео же и в нелучшее для себя время бывал, по словам отца, «весел и доволен», а услышав пение птиц, мог «начать насвистывать вместе с ними». Благодаря своей миловидности и веселому нраву Тео легко вливался в любую компанию. Те же школьные товарищи, которые называли Винсента угрюмым и нелюдимым, вспоминали, что его младший брат (они звали его Тедом), напротив, был шаловливым и общительным. По отзыву служанки семьи Ван Гог, Винсент был странный, а Тео – нормальный.
Дома, в противоположность своему брату, Тео с готовностью подчинялся велениям Долга. «Вспомни свое детское правило: даже если нам что-то не нравится, мы все равно это сделаем», – писала мать шестнадцатилетнему Тео. Он быстро стал для своей матери незаменимым помощником, чьи преданные руки и на кухне, и в саду всегда были к ее услугам. «Мой ангелочек Тео», – называла его мать. На редкость чуткий и зависимый от мнения окружающих, он взял на себя роль миротворца в семье (через несколько десятилетий Винсент испытает пределы его терпения в этой роли). («Тебе не кажется, что мы должны [стараться] всем угодить?» – говорил Тео, выражая абсолютно несвойственное Винсенту мнение.) Дорус также отмечал эти уникальные черты характера своего тезки и с энтузиазмом развернул воспитательную кампанию, которую не прекращал до самой смерти. Бывало, он называл Тео «наша гордость и радость» и с любовью писал ему: «Ты для нас как весенний цветок».
Братская любовь не выдержала этого контраста. Покуда Винсент все глубже погружался в мрачное уединение, звезда Тео восходила на семейном небосклоне все выше и выше. («Дорогой Тео, – позже писала ему мать, – знай, что ты – наше самое ценное сокровище».) Чувствуя, что брат ускользает от него, Винсент старался заразить его своим недовольством родителями («То, что Па и Ма сказали [тебе] это, меня печалит, оскорбляет и страшно разочаровывает»). Всю оставшуюся жизнь он не оставлял попыток переманить Тео на свою сторону. Но его усилия были напрасны. Так они и препирались годами – задиристо, точно два школьника. («Это не я заносчивый, это ты заносчивый!», «Возьми свои слова назад!».) Разлад между братьями привлек внимание их отца. Он сделал сыновьям выговор, сравнив их с Иаковом и Исавом из библейской притчи о том, как младший брат присвоил себе первородство старшего.
Когда подростком Винсент начал совершать одинокие прогулки по окрестностям, прежние доверительные отношения между братьями изменились. Без спросу отправляясь в свои экспедиции, Винсент проходил мимо других детей Ван Гогов, «даже не здороваясь», – вспоминала одна из сестер. «Его братья и сестры были для него чужими, – вспоминала Лис. – Он сам себе был чужим… Дети понимали, куда он направляется, потому что в руках у него была бутылка и рыболовная сеть. И никому из них, даже Тео, не приходило в голову окликнуть его: „Можно мне с тобой?“».
Его детство прошло под знаком одиночества. «Моя юность была мрачной, холодной и пустой», – однажды напишет Винсент брату. Все больше отдаляясь от родителей, сестер, товарищей по школе и даже от Тео, он все чаще отправлялся искать утешения в природе. Частые отлучки из дому юного Винсента демонстрировали то, что Винсент тридцатилетний сформулирует в письме: «Я хочу очиститься, восстановить силы наедине с природой». Он начал читать произведения писателей-романтиков: Генриха Гейне, Людвига Уланда и бельгийца Хендрика Консианса. «Я… падал в пропасть горчайшего уныния… – писал Консианс в одном из любимых отрывков Винсента. – И вот я провел три месяца на вересковой пустоши… где душа, пред лицом непорочного творения Господа, сбрасывает с себя бремя условностей, забывает о мире и с вновь обретенной молодой силой вызволяет себя из его пут».
Но вслед за восхищавшими его романтиками Винсент видел в нерушимом бесстрастии природы не только покой, но и опасность. Можно потеряться в этой безграничности, почувствовать себя ничтожным в сравнении с нею, можно черпать в ней вдохновение – или оказаться ею раздавленным. Для Винсента природа всегда сохраняла эту двойственность: она служила утешением в его одиночестве, но и напоминала ему об участи изгоя в мире, особенно в таком мире, где семья и природа тесно переплетены. Пребывал ли он наедине с Божьим творением по доброй воле или потому, что мир его отринул? В попытке убежать от своих проблем Винсент не раз будет искать убежища в безлюдных местах – чтобы найти там еще более гнетущее одиночество. В конце концов он снова и снова будет возвращаться в мир с надеждой на человеческое участие, которого ему всегда так недоставало, даже в детстве, даже в его собственной семье.
В попытке заполнить пустоту Винсент увлекся коллекционированием – занятием, которое впоследствии будет странно сочетаться с его бродячим образом жизни. Словно пытаясь зафиксировать и унести с собой ощущение, возникавшее у него наедине с природой, он собирал и классифицировал полевые цветы, растущие на берегу ручья и на лугах. Хорошо изучив повадки перелетных птиц, Винсент начал коллекционировать их яйца. Осенью, когда птицы улетали на юг, он собирал их гнезда. Но настоящей страстью Винсента – первой из многих – были жуки. Он вылавливал их в ручье или выгонял из кустов при помощи рыболовной сети, а затем в бутылке относил домой, где его сестры визжали от ужаса при виде этих трофеев.
История этого одинокого увлечения длиною в жизнь началась в мансарде, где Винсент вечер за вечером изучал и классифицировал свои коллекции: выяснял, к какому виду относится каждый полевой цветок, и отмечал места произрастания наиболее редких из них, сравнивал гнезда обычных и черных дроздов, зябликов и вьюрков. «Поистине, птицы вроде вьюрков и иволг – в своем роде художники», – заключил он. Для хранения коллекции жуков Винсент делал специальные маленькие коробочки, выложенные бумагой. Внутри был приколот экземпляр, и на каждой коробочке было аккуратно выведено латинское наименование насекомого. «Ужасно длинные названия, – вспоминала Лис, – но Винсент помнил все наизусть».
Дождливым днем в октябре 1864 г. Дорус и Анна Ван Гог усадили сына в принадлежащую семье желтую повозку и отвезли его в город Зевенберген, расположенный в тринадцати милях к северу. Там, на ступенях школы-интерната, они попрощались с одиннадцатилетним Винсентом и уехали прочь.
Попытки пастора Ван Гога и его жены дать старшему сыну образование в Зюндерте окончились провалом. Когда Винсенту было семь, они отвели его в зюндертскую школу, расположенную прямо напротив пасторского дома, на другой стороне площади. Школа открылась совсем недавно, и ее учреждение знаменовало собой значительный прогресс местной системы образования, которая до этого была никудышной. Большинству местных жителей и в голову не приходило отправить своих отпрысков учиться (безграмотность была в тех краях почти поголовной), а если и приходило, это оказывалась, как правило, одна из множества неофициальных школ при частном доме. Учеба сводилась к наставлению в католической вере, а урокам отводились часы между работой по дому и в поле.