У нас в полку своей артиллерии более или менее крупных калибров не было, а только полковая зенитная батарея 37-миллиметровых орудий. Эту батарею я чаще всего использовал для стрельбы по наземным целям, в помощь танкам. Штурм обеспечивали артиллерия и минометы 35-й гвардейской дивизии. Особенно большую помощь нашим танкам оказывали артиллеристы 101-го и 102-го полков Начальники артиллерии этих полков, иногда и 100-го полка, постоянно находились рядом и быстро открывали огонь по указанным нами целям.
Медленно, но неукротимо танки вгрызались в логово фашистского зверя.
От Темпельгофского аэродрома в проблеске молний, в буйных, как артиллерийский налет, раскатах грома снова надвигалась большая туча. Ее лиловый край приближался к солнцу. Вот упало несколько капель, и снова ливень как из ведра! Поливая нас, туча расслаивалась, светлела и, озаряясь сполохами молний, уплывала за Ландвер-канал к Тиргартену.
А бой продолжался и под дождем.
Уже в третий раз невидимая пружина подбрасывала в атаку наших автоматчиков, и словно еще более сильная пружина откидывала их назад.
Солдаты бегут в атаку, рассредоточившись неровной цепочкой поперек улицы. Сквозь слитный шум боя прорезаются стоны раненых, резкие команды командиров.
В уличных боях все расстояния коротки, поле боя уплотнено до предела. Этот бой — самый ближний.
И с той — противной — стороны из-за «линии фронта», где высится кирпичная стена кирхи, отчетливо слышны гортанные крики гитлеровцев, ведущих бой с нами.
Четвертый год воюю, а все не могу привыкнуть к картавой, крикливой речи врагов, особенно когда там раздаются команды. Наш говор в сравнении с немецким кажется плавным, а гитлеровцы словно кричат друг на друга.
Голос командира взвода автоматчиков Муратова — высокий, с легким восточным акцентом — звенит от напряжения.
— Отделение Плотникова — вперед!
Тотчас с мостовой подхватывается массивная, почти квадратная фигура старшего сержанта. К спине его плотно прилег увесистый вещевой мешок — «сидор», в котором уложен весь солдатский скарб; под правым локтем Плоткина — прижатый к бедру автомат, в левой руке — малая саперная лопатка, ею он прикрывает сердце. Плоткин — старый, опытный вояка, на фронте с первых дней войны, воевал он и в прошлой, с белофиннами. У нас он сперва был шофером грузового «студебеккера», а автоматчиком стал недавно; он — умелый боец, знает, как воевать. Он тоже что-то кричит, слов не разобрать, за ним поднялись солдаты его отделения.
Сильный огонь противника не дает цепочке выровняться, линия атаки изломана. Это плохо: командир отделения бежит вперед и не может держать в поле зрения своих людей. В такой атаке у него две задачи: видеть противника, поражать его огнем и в то же время не упускать из виду бойцов, которых ведет в атаку, управлять ими. Люди сейчас отстали от Плоткина. Он вынужден часто оглядываться. Я вижу его возбужденное лицо, изрезанное крупными морщинами, седую щетину, поблескивающую серебром. Каска свалилась, открыв большую круглую полуседую голову. Из-под надбровий сверкают глубоко посаженные глаза. И рот разодран в яростном крике.
— Иванов, Пайзанский! Вперед! Быстрей вперед!.. — Теперь команды слышатся хорошо, старший сержант не жалеет голоса и не скупится на солдатские словечки: на фронте язык грубеет. — Чаго палзеце, як бярэменныя вошы на мокром!.. Уперад, мальчики! Вперед, дети! Пайзанский, огонь по тому окну, по пулемету! — Плоткин теперь оглядывается скорее глазами, почти не поворачивая головы. Движение это почти незаметно, неуловимо, но достаточно, чтобы видеть, что команда понята и выполняется. Цепочка выравнивается. Автоматчик Пайзанский с колена открыл огонь по окну, где пулемет противника, и тот на минуту захлебнулся. Сзади ведут огонь наши танки. По улице бежит, догоняя взвод, младший лейтенант Муратов, сейчас подаст другую команду. Все привычно, было не раз и будет еще неизвестно сколько раз...
Старший сержант Плоткин родом из Белоруссии, и в минуты сильного возбуждения в его речи явствен крепкий белорусский акцент.
Со страшным шипением над самыми нашими головами несутся снаряды. Шипят снаряды противника, стреляющего в нас, шипят и наши снаряды, летящие вперед. В Берлине все пушки, как правило, ведут огонь прямой наводкой, траектории снарядов — плоские, канонада без перерыва: только что над головой прошипел снаряд, еще не успел разорваться, а за ним уже с тем же шипением идут другие снаряды, и — разрывы, разрывы, разрывы: им ни конца, ни счета... Они сливаются в ужасающий грохот. Кажется, с треском разламывается небесный купол и сквозь рваные дыры уходит весь воздух... Его не хватает легким.
Когда снаряды разрываются очередью, друг за другом, дышать вообще становится нечем, и люди, широко раскрывая рты, задыхаясь, приподнимаются с земли, их скрюченные пальцы рвут вороты гимнастерок.
Опытные солдаты знают: взрывная волна создает за собой разреженное пространство, она на короткое время уносит воздух. Это быстро проходит. Но людям тяжко, особенно тем, у кого слабовато сердце. И пожилым.
На секунду Плоткин замедляет свои огромные прыжки. Его ноги в низко накрученных обмотках ударяют о мостовую с такой силой, что подкованные каблуки тяжелых солдатских ботинок высекают из камня искры.
В нашем полку все солдаты были обуты в сапоги: полк был отдельный, армейский, снабжали его хорошо. И только два друга, два самых старых в полку сержанта все продолжали носить ботинки с обмотками: Плотник и Чорный.
— Привычка, товарищ командир! — объясняли они. — В гражданскую так воевали. Отечественную прошли в обмотках! Вроде сроднились с ними. И ноги не так затекают, как в сапогах...
Сейчас, так близко увидев старшего сержанта в бою, я невольно обратил внимание на его ноги. Все мышцы были напряжены до предела, и хорошо намотанные обмотки подчеркивали их красоту. Момент был неподходящий, но я вдруг подумал, что не зря старый солдат отказался от сапог. Ему и в самом деле «к лицу» ботинки с обмотками!
Автоматчиков словно подхватила и несла на врага какая-то сила. Простые и в общем добрые лица людей стали грозными, дерзкими. Это лица атаки!
А т а к а! Ясное, короткое слово. Услышат люди такую команду и — пошли вперед. С громким «Ура!». Но всякий, кто был на переднем крае войны, кто вел ближний бой, хорошо знает, как это не просто — поднять солдат в атаку, бросить на пулеметный огонь противника. Ох как не просто!..
Попробуйте выскочить из окопа или из-за укрытия в шквальный огонь.
Страшно...
В этот момент земное притяжение будто увеличивается во сто крат, все твое тело прилипает к земле, и нет сил его оторвать! Когда ты уже поднялся, пошел вперед, страх отступает, хотя и не всегда. А потом — будто озарение ярости, будто могучая волна подхватывает атакующих и сама несет, несет на огонь противника. Эта минута в бою самая, если так можно сказать, красивая. Но она и самая опасная: инстинкт самосохранения притупляется, страх пропадает совсем, людей целиком захватывает неукротимая ярость атаки! Делает их беспощадными и жестокими.
Впрочем, тут в дело вступает опыт, нажитый за войну. Не размышляя долго, часто интуитивно, каждый боец находит в бою свое место, действует единственно правильно, а опытный командир тоже как будто интуитивно — в секунды — способен принять решения, определяющие успех атаки.
Когда кончается бой и ты уцелел, все вспоминаешь смутно, оно как в тумане. Все было, и все как будто приснилось.
...Худой, тонконогий боец Иванов, на которого Плоткин минуту назад кричал, в атаке догнал своего командира. Выбрасывая вперед длинные ноги с хлопающими по икрам голенищами сапог, молодой солдат кошкой летел над мостовой. Справа из-за разрушенной стены вдруг вылетела граната. Кувыркаясь в воздухе, описывая длинной деревянной ручкой замысловатые вензеля, она летела наискось в автоматчиков, в Плоткина. Но упасть не успела. Словно футбольный вратарь, прыгнул к ней Иванов, поймал на лету деревянную ручку, швырнул гранату назад к фашистам, и через секунду она взорвалась над их головами. А из дальнего окна по автоматчикам в этот же миг ударил сноп светящихся пуль.