В эту декабрьскую ночь недавно вспаханные поля по обе стороны дороги казались в ясном, холодном сиянии луны пластами сероватой ваты, приглушавшей звуки, доносимые ветром. Лишь глухое журчание Вьорны нарушало беспредельный покой сельских просторов.
Когда молодые люди начали спускаться по аллее, мысли Мьетты вернулись к Жа Мейфрену, оставшемуся позади.
– Сегодня уйти было трудно, – сказала она. – Дядя не отпускал. Он заперся в погребе; наверно, деньги закапывал, потому что утром всполошился, когда услышал о том, что готовится.
Сильвер еще нежнее обнял ее.
– Ничего, – сказал он, – не падай духом. Настанет время, когда мы открыто будем встречаться днем… Не огорчайся.
Мьетта тряхнула головой.
– Да, ты все надеешься… А мне порой так тоскливо бывает! И вовсе не от тяжелой работы; наоборот, я даже рада, когда дядя груб, когда он наваливает на меня работу. Он сделал из меня батрачку, и правильно поступил. Еще неизвестно, что бы из меня вышло. Знаешь, Сильвер, я иногда думаю, что на мне лежит проклятие… Лучше бы умереть… Я все думаю о нем… ты знаешь о ком…
Рыдания прервали ее голос. Сильвер почти резко остановил ее:
– Перестань, ты же мне обещала больше не думать об этом. Твоей вины тут нет.
Потом добавил уже мягче:
– Ведь мы с тобой любим друг друга? Когда поженимся, все пройдет.
– Я знаю, – прошептала Мьетта, – ты добрый, ты хочешь меня поддержать. Но что поделаешь? Я чего то боюсь, а иногда все во мне кипит, словно меня обидели, и я становлюсь злой. Ведь я от тебя ничего не скрываю. Всякий раз как меня попрекают отцом, я чувствую, что горю, точно в огне. А когда мальчишки кричат мне вслед: «Эй, ты, Шантегрейль!» – я выхожу из себя. Я бы их растерзала.
Она мрачно замолчала, потом добавила:
– Ты мужчина, ты будешь стрелять из ружья… Тебе хорошо.
Сильвер дал ей высказаться. Пройдя несколько шагов, он грустно заметил:
– Ты не права, Мьетта, нехорошо, что ты сердишься. Не надо возмущаться против того, что справедливо. Я ведь иду сражаться за наши права, за всех нас, я не мстить иду.
– Все равно, – продолжала Мьетта, – я бы хотела быть мужчиной, стрелять из ружья. Право, мне стало бы легче.
Сильвер молчал, и она почувствовала, что он недоволен. Весь ее пыл погас. Она робко прошептала:
– Не сердись. Мне горько, что ты уходишь, оттого и лезут в голову такие мысли. Я знаю, ты прав. Мне надо смириться.
Она заплакала. Растроганный Сильвер взял ее руки и поцеловал их.
– Послушай, – сказал он нежно, – ты то сердишься, то плачешь, как маленькая. Будь умницей. Я не браню тебя… Я просто хочу, чтобы тебе было лучше, а ведь это во многом зависит от тебя.
Воспоминание о драме, о которой Мьетта говорила с такой болью, опечалило влюбленных. Несколько минут они шли, опустив голову, взволнованные своими мыслями.
– Что же, ты думаешь, я много счастливей тебя? – спросил Сильвер, невольно возвращаясь к разговору. – Что бы сталось со мной, если бы бабушка не взяла меня и не воспитала? Только дядя Антуан, такой же рабочий, как я, говорил со мною и научил меня любить республику, а все другие родственники боятся, как бы не запачкаться, когда я прохожу мимо.
Разгорячившись, он остановился посреди дороги, удерживая Мьетту.
– Видит бог, – продолжал он, – во мне нет ни зависти, ни ненависти. Но если мы победим, я этим важным господам все выскажу. Дядя Антуан немало о них знает. Вот увидишь, дай только вернуться. Мы все будем жить счастливо и свободно.
Мьетта тихонько потянула его, и они продолжали путь.
– Как ты ее любишь, свою республику! – сказала она как бы в шутку. – Наверное, больше, чем меня.
Она смеялась, но в ее смехе чувствовалась горечь.