Иоанн III Великий. Книга 2. Часть 3 - Гордеева Людмила

Часть третья. Государь всея Руси

Глава I

Новгород – сам себе господин

Узнав о смерти последнего любимого сыночка Федора, Марфа Борецкая будто оцепенела. Чуяло ее сердце, чуяло с самого того момента, как его арестовали и отправили в Москву, что быть беде, что не вернется ее кровиночка домой. Сердце-то подсказывало, а разум не соглашался, мол, преувеличиваешь опасность, смягчится государь Московский серебром новгородским да отпустит своих пленников. Тайно посылала в Муром, к месту заточения сына, слуг верных, они узнали лишь, что Федор постригся в иноки, и ему по такому случаю позволили жить не в тюремном подвале монастыря, а в келье, но все-таки под охраной. Еще будто бы слышали ее разведчики, что нездоров он, крепко застудился в холодных сырых казематах. Но, все же, надеялась Марфа, что выдюжит сын, ведь крепкие у нее были дети, здоровые, когда и случалась простуда, так в три дня все улетучивалось. Да вот не выдержал…

Месяц не выходила вдова-посадница из своих комнат, месяц не хотела видеть никого из посторонних. Даже сам владыка Новгородский получил от ворот поворот – его посыльному сказали, что Марфа больна и никого не принимает. Правда, деньги на помин старшего сыночка прислала немалые. Однако все ж, осерчал Феофил. Считал, что теперь самое время Марфе с духовником пообщаться, причаститься и покаяться. Ведь и ее вина есть в смерти сына! Но, видно, каяться и долго себя винить посадница вовсе не собиралась.

Так оно и получилось. Обходилась Марфа тот месяц своей домашней молельней да прямым общением с Богом. Молча, принимала еду от прислуги прямо в дверях, снова запиралась. Горе свое хотела переболеть в одиночку, без свидетелей. Молилась и думала, снова молилась, пока, наконец, не потекли спасительные слезы, принесшие облегчение. И тогда снова пожелала видеть архиепископа.

Феофил, бросив все свои немалые дела, тут же примчался в богатый марфин терем в Людином конце на Софийской же стороне, благо это находилось совсем рядом с детинцем, с его собственным архиепископским дворцом. Его маленькая крытая кибитка с зашторенными окнами провезла его с владычного двора по улице Епископской через Спасские ворота по Новому мосту мимо дворов Тучи и Овина прямо к Марфиным хоромам. На улице расцветал май, и его запахи пьянили даже престарелый, закаленный постами и воздержаниями организм владыки. Знал он свой маленький грех – тайную симпатию к Марфе, но и знал также, что замолит его, ибо Господь милосерден к маленьким человеческим слабостям.

Марфа не стала скрывать от владыки своих черных мыслей, того, что надумала за месяц затворничества.

– Я буду мстить Ивану Московскому до последнего дыхания за моих детей. Мне терять больше нечего.

– Как же нечего? – проникновенно глядя на похудевшую свою духовную дщерь, ласковым голосом возразил Феофил. – У тебя богатство несметное, у тебя есть внук-наследник, ниточка от твоего Федора, продолжение его. Неужто, ты захочешь и его опасности подвергать?

– Он дитя, его Иван не посмеет тронуть, постыдится с малым воевать. Если отстоим свою вольность, может быть, и с помощью Казимира, свободным человеком, хозяином мой Василек останется. А коли повесит государь Московский ярмо на вольный Новгород, сделает нас своими холопами, так и внучек мой будет холопом жить, если пожелает. Как все. А мне терять нечего. Неужто я бояться и прятаться буду, когда сыновья мои за вольность земли родной сгинули? Мне обратного пути нет.

Архиепископ Феофил наслаждался видом похудевшего взволнованного марфиного лица с яркими зелеными глазами, которые делали неприметными выступившие морщинки. Владыка полностью разделял ее порыв к свободе, и сам вовсе не хотел терять ту полную и неограниченную власть, которую имел на обширных новгородских просторах и в которой все более укреплялся. Но его врожденная и приобретенная на длинном пастырском пути осторожность и выдержанность не позволяли ему столь открыто говорить о своих чувствах и замыслах. Он, конечно же, полностью доверял Марфе, но она была слишком открытой и несдержанной, могла проговориться при посторонних не только о себе, но и о других, накликать беду на всех. Кроме того, знал владыка, что и у дверей есть уши, а в городе у великого князя полно соглядатаев, сторонников и просто доброхотов, которые всегда готовы услужить сильнейшему. Именно потому предпочитал действовать Феофил неслышно и невидимо, через особо доверенных своих помощников, не оставляя следов и записей. На людях же выступал миротворцем и даже среди единомышленников, какой представлялась ему Марфа, сердца своего не открывал. Оттого чуток охолодил ее:

– Терять всегда есть чего живому человеку, – молвил он все тем же ласковым, умиротворяющим голосом, будто мать, наставляющая шаловливого ребенка. – Я понимаю твое горе и стремление отомстить. Только не по-христиански это, дочь моя. – Архиепископ на всякий случай оглянулся на дверь и еще тише продолжил: – Да и что можем мы сделать, если сила на стороне Иоанна? Он под свои знамена в месяц всю Русь поднимает, когда ему это необходимо. Наша отчина, Псков, и та ему в рот смотрит, царем и государем величает. Да и понятно! Кто их последние годы от немцев – ливонцев, от литовцев обороняет? Он. А мы со своей вольностью и оружие-то скоро разучимся хорошее изготовлять.

– Покупать станем! Мы на то и купеческий город, чтобы покупать все нужное. Зачем у нас на Торгу Немецкий да Готский дворы стоят? Я уже заказывала им оружие огнестрельное. Дорого, да привозят. Мехов и серебра у нас хватит все оплатить. А еще я надумала снова счастья попытать, тайное посольство к Казимиру направить. Пусть разузнают, чем он теперь занят, нет ли у него силы и желания помочь нам, имеет ли власть для принятия решений скорых, военных.

Феофил от такой откровенности даже растерялся. Она делала все правильно, так как диктовали ей логика и обстоятельства. Но разве мог он во всеуслышание одобрить это? Да если кто об этом узнает – пропало его владычество! Будешь тогда не на сладостную Марфу любоваться, а на стены сырой кельи, если того не хуже.

– Ты не горячись, дочь моя, – заговорил владыка, все еще торопливо соображая, как бы сказать так, чтобы и не запретить ей действовать, и в то же время не выказать своего одобрения. – Я не могу тебе приказывать, Господь дает нам право выбора в наших поступках. Но я думаю, что ты принесла уже достаточно жертв за новгородскую свободу…

Голос его оставался по-прежнему ласковым и доброжелательным, и умная Марфа поняла его тайные сомнения. Она тут же успокоила гостя:

– Я понимаю, владыка, ты пастырь, твое дело – сеять мир и добро в наших душах. Оттого я не жду твоего одобрения. Но у меня достаточно единомышленников. Мы не позволим Ивану нас проглотить, как он сделал это с Ярославлем, Ростовом, с Пермью. Я знаю, что великим князем сильно недовольны его собственные родные братья, надо бы попытаться и их на нашу сторону привлечь. У них полки сильные, людей много, оружия. Если мы объединимся, Москве трудно будет нас одолеть. Ты только благослови меня на добро – это не грех, большего мне и не надо. А там видно будет, как действовать, я всегда рада прислушаться к твоему совету…

Неожиданно для самого владыки Новгородского с Торговой стороны раздался едва различимый за крепкими стенами марфиного дома удар вечевого колокола. Услышала его и Марфа, и они одновременно с удивлением поглядели друг на друга. То был редкий случай, когда вечевой колокол бил без благословения владыки.

– Что стряслось? – спросила хозяйка у гостя.

Но тот сам недоуменно пожал плечами и начал подниматься.

– Мне с утра доложили, что на Городище прибыли государевы послы и хотят со мной встретиться. Я предложил им приехать после литургии, а сам к тебе поспешил. Надо бы мне теперь же там быть. Прощай пока, дочь моя.

Архиепископ наспех благословил хозяйку и отправился к выходу. Она проводила его до выходных дверей, в сенях ее уже ожидал приказчик Яков Воробей. Он обычно ходил с прочими слугами на вечевые сборища и докладывал Марфе обо всем, что там происходило. И теперь, услышав удары колокола, он поспешил к хозяйке за указаниями.