– Что мы будем судить убийц? Нет, сэр, – пожал плечами майор.
– Нет, в данном случае не то, что мы будем судить убийц, а то, что мы будем судить хозяйственный персонал лагеря не только в нарушение данных им нашими союзниками обещаний, но и в нарушение конвенции, которая провозглашает его условно не подлежащим суду? – уточнил Даллес.
– Я вас не понимаю, сэр.
– Ну представьте, к примеру, что войну выиграли бы не мы. Тогда и вас, и всю нашу хозобслугу, включая аппарат лагерей для военнопленных, тоже следовало бы вздернуть на виселице? Просто потому, что они изначально поставили не на ту лошадку?
Мак- Кинли натянуто улыбнулся.
– Вы не знаете, о ком говорите, сэр. Это не люди, это звери. Поговорите с жертвами и свидетелями их зверств, да с ними самими, в конце концов – и вы убедитесь в этом.
– Что ж, именно для этого я сюда и приехал. Но давайте все же начнем с документов…
Несколько дней Даллес изучал статистическую отчетность лагеря, незатейливо переданную персоналом Берген- Бельзена сначала англичанам, а потом американцам. Эти несколько дней станут самыми страшными в его судьбе – он не сможет толком ни есть, ни спать… Нет, раньше он слышал о печах, в которых горели десятки живых, и о душегубках, в которых сотни людей ежедневно травились специально для убийств произведенными- !– химическими газами. Все- таки он был разведчиком, и сведения о зверствах и бесчинствах СС в концлагерях всю войну ложились ему на стол секретными агентурными донесениями шпионов. Но так близко весь этот ужас, описанный сухим канцелярским языком – как повседневность, обыденность, жизненный порядок – стал к Даллесу впервые. Контрольным выстрелом в разгоряченную голову его стала беседа с одним из свидетелей на грядущем процессе, бывшим узником. Он не запомнил его имени – память его бессознательно включила рефлекторное охранительное торможение, чтобы не запоминать того, что могло бы испортить настроение, самочувствие или аппетит. Но сути беседы забыть он не сможет никогда…
– Впечатления? Вы спрашиваете о впечатлениях? – ухмыльнулся вопросу американца этот несчастный. – Самое яркое – это вечер. Когда целый день ты не просто созерцал смерть, а вдыхал ее всеми порами своей кожи, проходил мимо нее, здоровался с ней за руку и вытягивался по стойке «смирно» при ее приближении. Когда вонь трупов проникала в одежду и волосы, зычным голосом безысходности возвещая тебе о скором и неизбежном приходе конца. Когда гарь крематориев едкой дымкой витала в воздухе и напоминала даже не о преходящем, а о каком- то смешном, коротком и легко прерываемом моменте существования белкового тела, по ошибке именуемом жизнью… Так вот, после всего этого вечер кажется Божьей благодатью. Вечером уже точно ничего не случится – никто не придет, не подаст команду отправляться в газовую камеру или в крематорий, не направит многозначительно в распределитель. Как будто посреди повсеместного ада в раю вдруг объявляется день открытых дверей. Кажется такой вечер иногда вечностью – хватаешь воздух ртом и ноздрями, и не чувствуешь в нем уже ни копоти крематориев, ни вони трупных складов, ни омерзительного сероводорода. Совсем другой воздух вечером. В нем уже нет того жуткого духа смерти, что – если приглядеться – тут витал повсюду. Вечером и не приглядишься – темно. Прожил этот день, заканчиваешь его живым, когда тот, кто вчера ел с тобой из одной тарелки превратился в вонючую горстку пепла – вот и счастье. Вот и впечатление.
– А как же массовые убийства, которые вы видели? Они вам не запомнились? – вскинул бровь Даллес.
– Нет. Они были обыденностью. Их я видел каждый день, а день несравнимо длиннее ночи. Впечатления от темного времени суток потому, наверное, ярче, что длятся меньше по времени. То, что является рутиной, никогда не остается в памяти. Оно наносит след, травмирует вашу душу, делает вас таким, каким прежде вы никогда не были и уничтожает вас прежнего, но так, чтобы оно запомнилось – это нет. Человеческий ум устроен так дьявольски тонко, что запоминать старается хорошее – хорошими для меня и для всех, как я уже сказал, были вечера, – и то, что возвеличивает самого человека, обращает внимание его и окружающих на его подвиг.
– Подвиг?
– Да, именно подвиг. Ведь выжить в этой обстановке кровавого… нет, не кровавого. Пожалуй, крови- то я тут и не видел, убивали здесь всегда как- то по- особенному, без крови… в обстановке смертельного хаоса- это и есть подвиг. Неважно при этом, «настучал» ты на кого- то, подставил кого- то под эсэсовские пули, стал ли виновником чьей- то гибели – главное, что выжил сам. Для каждого человека спасение собственной жизни в сложной ситуации – есть развязка судьбы, конечная цель. И потому этот каждодневный подвиг, о совершении которого можно было судить только под вечер, думаю, запомнится каждому…
– Но забыть все, что видели здесь, я думаю, все же вы не сможете?..
– Забыть?! – удивился вчерашний узник. – Забыть можно некий импринт – событие, ситуацию или человека, который по касательной прошел по твоей судьбе и исчез. Это категория воспоминаний. А то, что мы здесь видели, участниками чего были, никогда не подпадет под понятие воспоминаний. Это теперь наша действительность, высеченная на сердце и смертельно опасной, ядовитой инфекцией засевшая в жилах. Это – правила жизни. Это – сама жизнь. Да, больше не будет в ней надзирателей и капо, не будет печей и душегубок, не будет собак и плеток. Но останутся законы выживания, неисполнение которых вечно теперь будет ассоциироваться со всем вышеперечисленным. При любой стрессовой ситуации каждый теперь ринется спасать свою жизнь, будучи уже подготовленным суровыми испытаниями Берген- Бельзена. Каждый готов будет перегрызть глотку товарищу, исполнить чудовищный приказ гегемона, впасть в состояние смертельного оцепенения по первому окрику. Концлагерь навсегда всех сломал. И не верьте тем, кто говорит обратное – возможно, он врет, а возможно, просто не понимает, что с ним произошло. Но оно произошло…
– А перегрызть глотку охраннику, к примеру, у вас не возникнет желания?
– Глупо. Его и здесь не возникало. Здесь ведь не только убивали физически – сначала убивали духовно. Убивали созерцанием всего того, о чем я говорил, и что вы сами здесь видели. Сначала надо убить человека духовно, а это процесс чуть более длительный, чем смертная казнь. И только убив духовно и придя к выводу о полной твоей ненужности, убивали уже физически. А проверить готовность было просто. Если ты еще пытался первое время как- то защищать свои права, на что- то претендовал, спорил с охраной, то несколько месяцев пребывания здесь, в обществе дрожащего от страха, приговоренного уже, но с отсрочкой, скота, убивали в тебе эти последние остатки человеческого. Я своими глазами видел, что творило насаждаемое здесь чувство обреченности, что оно делало с людьми – четверо эсэсовцев вели на смерть сотню, и она молчала. Молчала, когда пихали их в камеру, молчала, когда лицезрела смерть товарищей и готовилась к своей собственной. Каждая особь – это были уже не люди – молчала. Нет, они кричали, конечно. Когда боль от ожогов в печи становилась невыносимой. Но это продолжалось недолго. Куда дольше кричит человек, которому страшно. Здесь страха не было.
– Совсем не было? Но…
– Я неверно выразился, – поправился собеседник. – Страшно здесь было не то, что тебя убьют. Страшно то, что мотив убийства может быть самый пустяковый, а может его и не быть совсем. Никакими выслуживаниями перед эсэсовцами капо и травники не могли себе заработать гарантий долгой жизни. Ты мог выдохнуться, и тебя решали убить просто за позволенную самому себе минуту отдыха тогда, когда организм попросту отказывался дальше выполнять тяжелую работу. Из рейха могла поступить разнарядка на биоматериал для производства мыла, и тебя убивали просто в целях выполнения плана. Могли ограничить объем продовольствия, – и тогда ты лишался жизни просто по принципу случайной выборки. Здесь убийство не было убийством. Как я уже сказал, оно было повседневностью, статистикой, безликой и бесстрастной – и оттого было еще более ужасным. Человек приходит в мир с болью, уходит с болью, а здесь этот закон природы нарушался. Боли не было. То есть была физическая, но не было духовной – а она тоже обязательна. Убитый морально человек отправлялся на смерть по приказу, ничего уже не соображая и не имея возможности произнести даже последнее слово. И никакой надежды у него не было…. И только она могла дать надежду… Красивая девушка всем своим видом резонирует со смертью. Да еще ее атрибутика… Всегда безупречная, выглаженная форма, запах духов, начищенные до блеска сапоги, даже плетка с инкрустацией драгоценными камнями… Все это тянуло – не могло не тянуть к ней…