да, как uno muneco, такую можно выиграть на карнавале...
- Пряничная кукла!
- Si! В Кони-Айленде, да, когда я был ребенком - пряничные куклы! И он был вот такого роста - видите? Мне по локоть. Не лилипут, нет, но... и какого он возраста? Кровь Христова, кто может это сказать? Ни одной морщины на лице, но... тридцать, сорок, пятьдесят. И на ногах...
- ...зеленые туфельки! - закончил за него я.
- Que?
- Полуботинки, туфли!
- Si. - Он заморгал, ошеломленный. - Но как вы узнали?
- Шелли Капон! - взревел я.
- Правильно, так его и зовут! И с ним друзья, сеньор, они все время смеялись... нет, хихикали. Как монахини, которые под вечер играют около церкви в баскетбол. О, сеньор, так вы думаете, что это они, что это он?..
- Не думаю, Антонио - знаю. Шелли Капон ненавидел Папу, как ни один пишущий человек в мире. Уж он-то безусловно мог утащить Кордову. Минуточку: а не ходил ли одно время слух, что эта птица помнит наизусть последний, самый великий и еще не записанный на бумагу роман Папы?
- Такое говорили, сеньор, Но я не пишу книг. Я стою за стойкой. Я даю птице крекеры. Я...
- Мне, Антонио, ты дай, пожалуйста, телефон.
- Вы знаете, где попугай, сеньор?
- Что-то мне говорит, что да, и говорит очень громко.
Я набрал номер "Гавана либре", самого большого отеля в городе.
- Шелли Капона, пожалуйста.
В трубке загудело, потом щелкнуло.
В полумиллионе миль от меня какой-то мальчик-недоросток с Марса взял трубку - и запел флейтой, а потом зазвенел колокольчиком его голос:
- Капон слушает.
- Провалиться мне, если нет! - воскликнул я.
И, вскочив, выбежал из бара "Куба либре".
Мчась на такси назад, в Гавану, я думал о Шелли - о таком, каким мне его прежде доводилось видеть. Вокруг стремительным вихрем несется хоровод друзей, а сам он держит все, что у него есть, в чемоданах, которые с собою возит; половником зачерпывает себе из чужих тарелок суп; выхватив из вашего кармана бумажник, берет у вас взаймы; только что уплетал за обе щеки салат, и вот его уже нет, только кроличий горошек у вас на ковре - прелестный малыш!
Через десять минут мое такси, лишенное тормозов, извергло, придав мне ускорение, меня наружу и, повернувшись вокруг своей оси, ринулось на другой конец города, к какой-то своей окончательной аварии.
Не снижая скорости, я влетел в вестибюль, на миг остановился, чтобы спросить, бросился наверх и остановился перед дверью Шелли. Она спазматически пульсировала, как плохое сердце. Я приложил к ней ухо. Так дико вопить и верещать могла стая птиц, у которых буря вырвала перья. Я дотронулся до двери. Теперь она тряслась, как огромная стиральная машина, которая проглотила и теперь жует психоделическую рок-группу и целую кучу очень грязного белья. Мне показалось, будто мои носки и трусы ожили и начали ползать у меня по ногам.
Я постучался. Никакого ответа. Я слегка нажал ладонью на дверь. Она плавно открылась. Я шагнул через порог и увидел сцену такую страшную, что ее не стал бы писать даже Босх.
То ли в комнате, то ли в свином хлеву валялись где придется куклы в человеческий рост; глаза у них были полуоткрыты, в обожженных, бессильных пальцах дымились сигареты или блестели пустые стаканы из-под виски, между тем как тела их содрогались под ударами музыки, передаваемой, по-видимому, из сумасшедшего дома где-то в Штатах. Вид был такой, как будто только что здесь пронесся огромный локомотив, он разбросал свои жертвы в разные стороны, и теперь они лежали в самых неожиданных позах, кто в одном углу комнаты, кто в другом, и стонали, словно им требовалась срочная медицинская помощь.
Посреди этого содома восседал прямой, как будто проглотил палку, щеголь. На нем были вельветовая куртка и галстук бабочкой цвета хурмы, а обут он был в бутылочно-зеленые туфельки.