Аманда очень походила на Элизу высокая, тонкая, светловолосая, в жакете небесно‑голубого цвета и короткой кремовой юбке. И как контрастировали с ее невероятно живым и юным лицом кричащие золотом и пурпуром краски, а также застывшие в мелодраматически‑скорбных позах люди на полотне.
«Leto de muerte» – гласила большая бронзовая табличка под картиной. «Герой на смертном одре» – так, пожалуй, можно было перевести название полотна с того архаичного ломаного испанского, на котором изъяснялись нахарцы.
Бескрайняя равнина, где еще недавно бушевала яростная битва.
Оставшиеся в живых, окровавленные воины в золоченых доспехах окружили мертвого Героя, чье обнаженное до пояса, бугрящееся мускулами, все еще мощное, но со следами страшных ран тело возлежит на кипах бархатных камзолов, на горах украшенного драгоценными камнями оружия, искусно вытканных коврах и россыпи золотых кубков. Его лицо искажено предсмертными муками. Безжизненная, покоящаяся на груди рука продолжает упрямо сжимать рукоять чудовищно огромного меча, узорное лезвие которого потемнело от запекшейся крови. На переднем плане картины распростертый на земле солдат в растерзанном камзоле протягивает руку к Герою, отдавая последние почести мертвому.
Лишь на мгновение оторвалась от картины, чтобы взглянуть на меня, Аманда. Она молчала, но не нужны были здесь слова. Мы, дорсайцы, почти две сотни лет торгуем нашей единственной собственностью – жизнями молодых поколений, умирающих в войнах за чужие интересы, чтобы добыть средства к существованию. Мы живем войной настоящей, и для тех, кто выбрал себе такую судьбу, картины, подобные этой, полны цинизма.
– Вот, значит, как здесь думают, – нарушила молчание Аманда.
И тогда я перевел взгляд с картины на нее. Наравне с удивительным сходством, Аманда унаследовала от своей прародительницы невероятную, граничащую с чудом моложавость. Годы, казалось, не властны над ней, хотя Аманда Вторая всего на шесть лет моложе меня, человека, который уже давно перешагнул тридцатилетний рубеж. Но я забыл о ее возрасте, пораженный, что спутница моя мыслит так, как мои ровесники, а не как следовало ожидать от подростка, на которого она была похожа.
– Каждая культура вольна иметь свои образы, – сказал я. – А эта, между прочим, в основе своей – испанская.
– Как я понимаю, сейчас и десять процентов нахарцев не имеют испанских корней, – ответила Аманда. – А картина эта – не более чем карикатура на испанцев.
Она была права. Нахар в первые годы своего существования колонизировали гальеги – выходцы из северо‑западной области Испании, мечтавшие о создании больших латифундий на обширных территориях. В действительности же, стиснутый со всех сторон богатыми соседями, Нахар превратился в маленькую перенаселенную страну, получившую в наследство ущербный испанский да еще смесь из верований и традиций, составлявших культуру предков. Те, кто прибыл сюда вслед за первой волной переселенцев, были кем угодно, но только не испанцами, и тем не менее тоже приняли существовавшие здесь язык и жизненный уклад.
Сета – планета хотя и не очень населенная, всегда страдала от нехватки продовольствия, и ранчеры – первые переселенцы – в скором времени превратились в сказочных богачей. Ну а остальным жителям Нахара досталась теснота городов и право быть бедными – очень бедными.
– Надеюсь, что те, с кем мне предстоит общаться, сохранили несколько больше чем десять процентов здравого смысла, – снова заговорила Аманда. – Эта картина заставляет думать, что им совершенно чужда игра воображения.. Если это так, то в Гебель‑Нахаре...
Она не закончила фразы, встряхнула головой, видно, решительно изгоняя из памяти образы, навеянные картиной, и улыбнулась. Улыбка осветила ее лицо, но получилось это совсем не так, как привыкли мы все представлять, произнося эту фразу.