Правда, в этих компаниях к Любе относились снисходительно и по-своему бережно, наградив ее прозвищем Мелкая, то есть – младшая. Люба-то и правда была младшей сестрой – на одиннадцать месяцев, но все же! И ее уважали за принципиальность.
Надя руководила покупкой одежды и прочими такими вещами, и Любе совершенно не нравилось то, что приходилось носить, но тут она старалась не спорить: папы никогда не было дома, бабушка совсем не могла противостоять Наде, собственных друзей у Любы не было, и она боялась быть в мире одна, без сестры.
Ну подумаешь – надеть черную футболку и рваные джинсы – да бог с ними вовсе! И с прической тоже удобно: у Нади такая же, и не надо зеркала, чтобы понять, как она выглядит. Для Любы это не принципиально, а Наде очень нравилось, что они такие одинаковые, их разница в одиннадцать месяцев и в три сантиметра роста была совсем незаметна, их чаще всего принимали за близнецов, и Надя всячески подчеркивала эту одинаковость.
Пока однажды Любу посреди улицы не схватил в охапку здоровенный мужик лет тридцати – в ее понимании практически пенсионер, – и пятнадцатилетняя Люба испугалась до слез, даже отвертку не успела вытащить, хотя ни тогда, ни потом не была уверена, что вообще сумела бы ею воспользоваться.
А мужик прижал ее к стене дома и, дыша в лицо перегаром и испорченными зубами, тряс ее и хрипел о чем-то совершенно непонятном, из чего Люба поняла только, что он приревновал к кому-то. И Люба понимала, что ее сейчас приняли за Надю, ведь они были похожи как две горошины.
Но, видимо, не совсем, потому что даже мужик вдруг что-то такое понял и разжал тиски. А когда Люба сползла по стене и заплакала, напрочь забыв об отвертке, он растерянно и виновато посмотрел на нее и пробормотал:
– Прости, Мелкая, перепутал тебя с сестрицей твоей – оторвой. Ты бы хоть одевалась как-то по-другому, так ведь и до беды недалеко!
И тогда Люба поняла, что больше не собирается безмолвно следовать за сестрой и выполнять ее указания.
Это был разрыв – еще не полный, но именно он.
Нади дома не оказалось, и Люба перетащила свою кровать из их общей комнаты в дальнюю, которая использовалась как склад ненужных вещей. Барахло, накопившееся там, Люба отнесла на чердак, вымыла пол и окна, повесила занавески и решила, что теперь это ее территория.
Она оставила в их с Надей общем шкафу всю одежду, которая выглядела как Надина, и оказалось, что, кроме нижнего белья и пары футболок, у нее ничего нет. Тогда она влезла на чердак и открыла сундук, где бабушка хранила мамины вещи.
Конечно, это были не какие-то супермодные наряды, но благодаря тому, что мама предпочитала классический стиль, Люба выбрала себе гардероб. Потом настало время прически. Люба поехала в парикмахерскую – не в ту, куда они с Надей обычно ходили и где воплощали в жизнь ее самые креативные фантазии, – а просто в ту, где ее оказались готовы принять прямо сейчас, без предварительной записи.
Именно там ей вернули ее светло-русый цвет, подправили стрижку, убрав острые углы и асимметрию, срезали длинные ногти с кислотной раскраской, снабдили советами по макияжу. Милая девушка-парикмахер, не намного старше ее самой, накрасила Любу своей косметикой, и они, хихикая, обсуждали какую-то чепуху из журналов, стопкой лежащих здесь же, на столике.
И когда Люба наконец решилась посмотреть на себя, ей пришлось заново познакомиться с собственным отражением. Из зеркала смотрела тоненькая девочка в серой прямой юбке до колен, в розовой кофточке и розоватых босоножках. Купленная по дороге в парикмахерскую сумочка – серая с бантиком, расшитая искусственными жемчужинами, – выглядела очень симпатично, как и скромный розовый лак на коротко стриженных ногтях.
– Ты выглядишь как английская школьница из фильма о закрытых школах. – Новая знакомая, парикмахерша Яна, поправила Любе прическу. – Волосы еще отрастут по стрижке, через месяц приходи, я тебе подровняю ее, зато ты сможешь их потом собирать заколочкой на затылке, тоже хорошо будет. Тебе идет этот стиль – классика, неброская и добропорядочная.
Люба и сама ощущала себя по-другому. Она шла по улицам и смотрела на себя в витрины. Она зашла в несколько магазинов и купила косметику, несколько пар обуви и еще одежды – именно такой, какая понравилась ей самой. Папа открыл дочерям кредитные карточки, и Люба редко пользовалась своей, но теперь наконец начала.
Она даже думать не хотела, что скажет Надя. После пережитого ужаса Люба знала одно: больше она ни за что не пойдет никуда вместе с ней. До этого дня она мало задумывалась над тем, чего же ей самой хочется, полагаясь во всем на сестру, зато сегодня она отчетливо поняла, чего ей не хочется.
А принятые решения Люба никогда не отменяла – дело принципа.
Люба твердо была уверена, что больше никогда не станет ходить за Надей по ее знакомым, потому что эти знакомые не годились ей самой. Она не хочет видеть людей, чьих лиц не может запомнить, сидеть в грязных, прокуренных помещениях, где воняет помойкой, слушать разговоры, в которые вникать нет смысла. Поэтому она просто будет жить собственной жизнью, и начало положено, в ее телефоне теперь есть номер, которого нет в Надином, – ее новой знакомой, парикмахерши Яны, с которой они договорились встретиться послезавтра и пойти пить сок во фрэш-баре с кошками. Оказывается, в Александровске есть такой бар, где подают свежевыжатые соки, отличную выпечку, а в помещении живут кошки, которых можно гладить и брать на руки.
Надя кошек терпеть не могла, а Люба не знала, нравятся они ей или нет, и решила это выяснить. И вообще возможность пойти куда-то без Нади, с подружкой, которая только ее, была новой и заманчивой. И Люба не понимала, как могла допустить, что столько лет просто была тенью сестры, а главное – зачем.
Папа уже был дома, и, когда Люба вошла в столовую, все вытаращились на нее в крайнем изумлении:
– Любочка…
Бабушка всплеснула руками, и слезы выступили на ее глазах.
– Дима, ты посмотри – вылитая мать! Ну вот словно Нелечка зашла. И одежда ее – гляди, совсем Любе впору…
Папа как-то странно посмотрел на Любу, но промолчал. Так они пили чай: бабушка ворчала, что вот грех какой, Надюшки-то нет до сих пор, а когда она с Любой уходила, ей было спокойнее. И Люба еще раз убедилась, что правильно понимает свою роль: для бабушки она была как бы гарантией того, что Надя не вляпается в неприятности.
И еще поняла, что больше не будет этого делать. Она сама по себе, Надя – сама по себе.
– Я чрезвычайно рад. – Папа наконец решил поучаствовать в разговоре. – Мне казалось, что у тебя нет ни характера, ни собственного «я», но оказалось, что нужно было просто подождать. Правда, теперь мне придется знакомиться с тобой заново, но и это мне в радость.
Папа редко бывал дома и еще реже разговаривал с ними, он больше молчал, что-то читая, и если разговаривал, то с Надей – именно Надя занимала все то время, которое папа мог выделить своим дочерям, а Люба просто присутствовала при этом.
Но теперь папа говорил с ней, потому что она – отдельный человек, а не номер два, приложение к Наде.
– Думаю, Надежда закатит грандиозный скандал, но ты держись, не сдавайся. – Папа подмигнул Любе: – Раз уж ты решила жить своим умом, к этому прилагаются и некоторые издержки. Свои убеждения иногда приходится защищать.
Люба запомнила это накрепко – то ощущение первого в своей жизни самостоятельного решения. И теперь она должна принять решение за Надю, впервые в жизни. Но для этого Наде пришлось умереть.
В дверь постучали. Люба вздрогнула – распорядитель сказал, что человек, который придет менять замки, предварительно позвонит. А тут никакого звонка, просто требовательный стук в дверь.
Люба осторожно заглянула в глазок – за дверью маялась тонкая девица с конским хвостом абсолютно белых волос на макушке.
– Надежда, открывай, я знаю, что ты там.
Люба вздохнула – да, у сестры были ужасные знакомые, но эта девица не выглядит слишком ужасно. Она щелкнула замком – и на нее воззрились два пронзительных зеленых глаза, круглых и сердитых.
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...