– Насчет памятника ты зря, – нетерпеливо возразила Кирилловна. – Скажи спасибо, что такой есть. А тебе, конечно, надо, чтобы его Эрнст Неизвестный делал?! Нет, Василиус, я тебе хотела сказать совершенно о другом. Я вспомнила одну деталь, которую теперь увидела в ином ракурсе.
– Внимаю, Настасья Кирилловна!
Он соскучился по разговорам о Леньке, потому что в них жила молодость. Они были долгими, они освобождали от нынешней текучки, от унылого сегодня, закованного в нужду, в унизительное забвение и разобщенность. Какое удовольствие – бросить дела, бессмысленные и не приносящие долгожданного катарсиса, и погрузиться в давно минувшее волнующее вчера, погрязнуть в светлом прошлом, когда все неслось и переливалось всеми радостями бытия… Давно умерший друг был гораздо живее нынешней жизни, как некогда в советской парадигме злобный лысый гоблин был «живее всех живых».
– Так вот, – продолжила Настасья, – помнишь ли ты, как Эмма проявляла пристальный интерес к Ленькиным друзьям? А лучше сказать, к его окружению мужского пола, ко всем этим веселым плакальщикам, которые быстро забывали, по ком они плачут. На сборищах сидела с кем-нибудь из них в обнимку. И ни одна живая душа не смутилась неуместностью этого! Свобода нравов, я понимаю… Леня и сам был такой, это я тоже понимаю.
– Настасья Кирилловна, вы очень великодушны в своем понимании, в отличие от меня.
– Ты дослушай, потом съязвишь! – строго оборвала Кирилловна и, понизив-смягчив тон, продолжила: – Ты вообще понял, о чем я? Ты видел, как она однажды – ты был тогда, я помню! – вешалась на шею какому-то беззубому художнику?
Василий усмехнулся.
– Что ж, аристократов тянет вниз, плебеев наверх.
Последовала пауза, что явилась стремительным трамплином к возмущению.
– Это ты Эмму назвал аристократкой?! – вскрикнула Настасья в священном ужасе.
– Не ловите меня на слове, это всего лишь цитата. Конечно, я понимаю, о чем вы. Однажды мы с бывшей женой… хотя стоп! Давайте, как говорится, начнем с азов. Эмма была замужем, что ей не мешало фактически жить с Сабашниковым. Заметьте, что у нее с мужем был не развод де-факто, когда брак сохраняется только на бумаге, – нет! Они именно жили вместе, растили ребенка, оба участвовали в общем бизнесе. Словом, у них сохранялась тесная связь.
– Ради денег, – вставила Кирилловна.
– Пусть так. Но, в сущности, не столь важно, что является скрепкой для брака, главное, что она его держит. Я это к тому, что при этом у Эммы были открытые близкие отношения с другим мужчиной, о которых знал муж. Так что же в таком случае удивляет вас по части ее фривольностей с беззубыми художниками? Это совершенно обычное для нее поведение.
– Нет, Васенька, это было демонстративное поведение! – яростно заключила Кирилловна. – То, о чем ты говоришь – мы это много раз обсуждали! – с этой Эммой и ее двойной игрой, – темная история. Но что бы там у нее ни было с Леней, она могла бы просто из элементарного уважения к его памяти сдерживать свои инстинкты. По-моему, это очевидно и даже кошке понятно.
– Сдерживать? А зачем?! Ты ж сама видишь: никто ее поведение не осуждал. Напротив, кажется, она была королевой вечера тогда. Тебе не приходило в голову, что этот одиозный роман с нашим с тобой общим другом – самое сильное ее переживание? И она хотела его продлить всеми мыслимыми способами, даже вот таким парадоксальным. Снять все сливки! Может, она никогда раньше не чувствовала себя в центре мужского внимания. Я как раз об этом и начал рассказывать… Мы с моей бывшей приехали на дачу к одним симпатичным, но не близко знакомым мне ребятам. Я тогда зажигал со всеми, считая неразборчивость эффективным методом познания. И вот тогда мы застали какие-то объедки праздника, потому что хозяева дома накануне рассорились. Иришка, хозяйка дома, куда-то убежала в обиде, а ее муж Борька… в компании Эммы и еще каких-то случайных хлыщей бодрячком продолжал банкет. Нетрудно догадаться, кто был его спонсором… И в этом прокисшем антураже, среди понабежавшей халявы Эмма чувствовала себя прекрасно и, как вы изволите выражаться, висла на шее у Борьки. «Вот козел!» – подумал я. А про Эмму ничего не подумал. Шляясь с Ленькиной шоблой, она… как бы продолжала быть с ним. И я понимаю ваши чувства, это низкий способ помнить – но хотя бы такой! Вот как вы про памятник сказали: хотя бы такой…
– А теперь послушай мою версию! – с колкой обидой того, кто принес кролика в шляпе, а его все никак не дадут явить почтенной публике, изрекла Настасья Кирилловна. – Эмма наверняка знала о слухах по поводу ее причастности к смерти Лени или причастности ее мужа – не суть. А может, она априори понимала, что молва такая пойдет. И тогда она… начала заводить интрижки напоказ. Собственно, никаких отношений с этими беззубыми или зубастыми типами у нее и не было, но важно, чтобы мы все думали, что они есть! Что у Эммы действительно так называемый свободный брак, что ее мужу наплевать, где она и с кем. Понимаешь?! То есть она снимает с него и с себя всякие подозрения. Но ведь если они с муженьком были бы совершенно ни при чем, так вряд ли она бы вообще озаботилась защитой своей репутации… Словом, это косвенная улика.
– Нет, улика – это другое, – задумчиво возразил Василий. – Да и… стратегия преступника, если предположить, что она преступница, тут слишком уж тонкая. Мне думается, это не про Эмму.
– Понятно, что через столько лет моя догадка бессмысленна! – не уступала Настасья. – Но у меня в голове словно пазл сошелся, когда я это поняла. Я всегда не могла понять… какой-то в этой Эмме диссонанс, надуманность, наигранность…
– Все наши догадки о Ленькиной смерти бессмысленны.
Василий это сказал в большей степени самому себе. У него слишком долго не было достойной задачи, над которой он мог бы всласть поломать голову, а в таких случаях он обращался к давно минувшему и до сей поры так и не обретшему достойного объяснения. Хождение по кругу!
Настасья Кирилловна после того разговора осталась явно разочарованной. Ее компаньон по догадкам и версиям не поддержал праведного порыва. В нем проснулась какая-то неуместная и бестактная рациональность. Василий сам себя корил за ту разумную провокацию, которой порвал милые аргументы Кирилловны в клочья. Она-то наивно верила, что любым своим подозрением можно помочь следствию. «Мы могли бы пойти и дать показания…» Куда и кому мы могли бы их дать, когда и дела-то уголовного не было! Уж не говоря о том, сколько воды утекло.
– И ты смогла бы заявить на Эмму исходя из своей очаровательной дамско-детективной догадки? – насмешливо вопрошал Василий.
Настасья Кирилловна оскорбленно молчала. Это ж совершенно другой поворот! Одно дело – ломать картонные копья за невинно погубленного друга, другое – вполне осязаемый донос. Но уличить в таком намерении человека отчаянно гуманного – жестоко.
Потом Василий с благодарностью вспомнит этот день, и эту версию Кирилловны, и ее запал – потому что она умела, сама того не зная, почувствовать верную тропу сюжета.
2. «Эта музыка будет вечной…»
София боялась радоваться – и трещала по швам от рвущейся наружу бесстыдной оголтелой надежды. Наконец-то… ее пригласили на собеседование! Как глупо и унизительно радоваться этому ей, стреляной воробьихе. Наконец что-то стоящее! Но не сметь обольщаться! Она долго пыталась урезонить себя привычной формулой «так уже было, много раз было, и что потом…», но чувствовала, как катастрофически впадает в ничтожество. Методика «антисглаз», которая заключается в притворном глухом пессимизме, стала непосильным ритуалом. Чертовски сложно держать тело в аристократической схиме, когда хочется… жрать!
И как только люди умудряются экономить на еде?! С голодным мрачным раздражением вникая в магазинные акции и скидки, Соня тем не менее никак не могла уложиться в назначенный себе лимит. Говорят, самое выгодное – варить суп. Как бы не так! Если его варить не только для Андрюхи – а для ребенка это необходимый элемент рациона, как внушили нам предки! – но и самой к этому супчику прикладываться, то его совсем ненадолго хватает! Поборники здорового питания проповедуют и его ценовую доступность – если, конечно, не лениться и готовить, готовить, готовить… Но так можно тихо сойти с ума. Нет, организму категорически необходима эндорфиновая пища, а она числится вредной. И недешевой! Только не надо про бананы и шоколад – это сказки для младшего школьного возраста. Измотанному и израненному горьким опытом организму требуется… ну, хотя бы кофе не меньше шести кружек в день. Приличного, а не со вкусом подгоревших опилок, который покупаешь из экономии и пьешь с чувством проглоченной мухи. Вспомните слова Фроси Бурлаковой: «Мне бы чаю стаканов шесть». Во-от, а прожив нервной взрывной городской жизнью, она наверняка заменила бы чай на кофе, если не на что-либо покрепче… К тому же здоровой пищей Соня катастрофически не наедалась! А сладости… они стали совершенно непредсказуемы! Даже раскошелясь на давно любимое и шикарное, можно получить отвратительную пальмовую подделку. А уж что говорить о повседневных печенюшках, которые когда-то поедались килограммами, а ныне совершенно несъедобны! Соня спрашивала себя – может, это синдром изобилия? Истерия ненасытного потребления, притупившая вкус?