С того самого дня, как мы познакомились, он устроил мне настоящую дедовщину. Угадайте, кто, повинуясь мысленному приказанию, теперь прибирается в его квартире, готовит ему на неделю и сейчас же пойдет делать чай? Нет, мне нетрудно. Но я тут немножко занята.
Я представила себе картинку из какого-то старого детского фильма, где дети в лохмотьях крутят огромное колесо под присмотром надзирателя с хлыстом. Хлыст щелкает, дети плачут и работают на этого упыря. Колесо тяжеленное…
В ответ мне тут же прилетела картинка с будущей присяги: набережная у «Авроры», мы стоим по стойке «смирно» и мерзнем в парадной форме. Лица у всех кисловато-серьезные, потому что присяга, а еще моросит и холодно. Река серая, как всегда в пасмурную погоду, ветер свистит, и почему-то все молчат, говорю только я:
– Клянусь чтить традиции Российского флота и всегда подавать дедушке чай!
Строй ржет, и я вместе с ним. Как на деда можно злиться!
Встала, включила чайник, успела расслышать, как старичок из футбольной команды дорвался до мяча, ударил, и волна радости накатила на него: гол! За окном взревели дворовые болельщики, уже вслух, и связь пропала. Я быстренько сделала чай, достала пакетик лапши (заливать кипятком не надо, мы с дедом так грызем) и потащила в комнату.
Дед валялся на диване с книжкой. Увидев меня, протянул за чашкой руку, взял и осушил в два глотка, будто неделю не пил:
– Спасибо. У тебя уже лучше получается. Только не торопись и про дыхание не забывай. Спокойнее, Ирина, спокойнее. Ты злишься – и собственным сердцебиением сбиваешь картинку. Сказать тебе, что я увидел?
– Думать об этом не хочу! Между прочим, у меня получалось бы лучше, если бы кто-то не отвлекал, когда я занимаюсь.
– Не отвлекаю, не отвлекаю! – Дед поднял руки, будто сдается. – Иди.
– Поздна-а! – Я с размаху плюхнулась на диван, чтобы деда подбросило, и впилась ногтями себе в ладонь. Когда о чем-то просишь, первое дело – расширить зрачки. Надо подумать о чем-нибудь классном или, наоборот, ущипнуть себя хорошенечко. Глаза от этого становятся как у кота из «Шрека»: мир не устоит. – Погуляем ночью, а? Не хочу дома стекла бить, хочу как в кино: бегать по улицам, высунув язык, и любоваться городским пейзажем!
– Халтуришь, Ирина. Делаешь большие зрачки – ногти не отпускай.
Я сильнее впилась ногтями в ладонь и ущипнула себя для надежности.
– Вот теперь верю, прямо олененок. Только гримасу спрячь.
Я поспешно разгладила лицо:
– Мм?
– Погуляем-погуляем. А то вдвоем в запертой квартире можем и поссориться ненароком. Про кабинетный синдром слышала?
Слышала. С первого дня ненавижу Кильку.
– Ура! Ура! Ура! Или моряки как-то по-другому выражают коллективную радость?
– Ох, волнуюсь я, как ты учиться-то дальше будешь…
– Напоминаю – это была твоя идея.
– Не моя, а твоей матери. Она думает, что мореходка тебя дисциплинирует.
– И заодно сплавит подальше от дома.
– Вот не ври, что тебе со мной хуже, чем с ней!
Не буду. Честно говоря, я уже забыла, как мы жили с матерью. Пять лет назад она сбагрила меня в Зеленоград к тетке, а потом, когда и тетку я достала, придумала это училище и переезд в Питер к деду. Нет, я понимаю, что все правильно. Уродам вроде меня лучше среди своих. С теткой, дядькой и Машкой – двоюродной сестрой – было тоже неплохо. Они такие же, как я. Как мы с дедом. Уроды из средневековых страшилок, по недоразумению оказавшиеся среди людей, да еще в двадцать первом веке. Мать этого не принимает и изо всех сил не верит, что мы такие. Потому и сбагрила меня подальше: на расстоянии проще не верить.
– Тебе обязательно жить в общаге? Я понимаю, нам здесь тесновато, но…
– Но вот и не ворчи! Я уже большая девочка. Слишком большая для раскладушки на кухне.
Конечно, я лукавила, и дело было не в тесноте, дед это понимал. Уроды не бросают своих, но все-таки с собой надо справляться самостоятельно. Пускай сегодня я уступила: все равно первая ночь полнолуния пришлась на субботу, когда вся общага разъезжается по домам – ну, кроме тех, кто уж совсем издалека приехал. Но жить всегда под присмотром деда я не могу. С собой надо справляться самостоятельно.
Но дед есть дед. У меня так и зазвенел в голове его голос:
– Ты понимаешь, насколько опасно для тебя общежитие?
– Российский флот смеется в лицо опасностям!
– Иди уже, флот… Дай почитать!
Ушла. Заняла свой пост у кухонного стола, чтобы было видно и двор, и подъезд, и опять занялась упражнениями.
Вдох, раз-два, выдох.
Футболисты успели разойтись, ну и ладно. Что мне, послушать некого? Лишь бы дед не влезал.
Люди не верят в телепатию, а зря. Сами же, сами однажды ни с того ни с сего тянутся позвонить подруге, чтобы тут же услышать: «А я только о тебе думала, собиралась звонить». Сами ни с того ни с сего заворачивают в магазин по дороге домой, чтобы купить что-нибудь странное, вроде огурцов с молоком, а дома потом выясняется, что именно за этим тебя и собирались отправить, когда вернешься. Сами все это вытворяют – и не верят! Потому что телепатия, видите ли, научно не обоснована. Существование таких уродов, как мы с дедом, тоже научно не обосновано, а мы – вот они, и таких, как мы, еще много. Поэтому я и не знаю толком, во что мне верить.
Вдох, раз-два, выдох.
Как будто бежишь. И со всех сторон слышны звуки, мелькают картинки… Люди не верят в телепатию, а я сижу здесь и подслушиваю их мысли.
С непривычки можно ошалеть от наплыва чужих голосов и мелькающих картинок в голове, но это самое легкое, честное слово. Люди редко изобретают вечный двигатель и даже думают о душе. Я просматривала чужие списки покупок, диагностику чужих автомобилей, слушала прилипчивые попсовые песенки и репетицию чужих ссор: «А он мне скажет… – А я ему скажу…»
Вдох, раз-два, выдох.
В моей голове мелькали постеры к фильмам, какие-то документы, обрывки разговоров. В этом потоке сложно поймать кого-нибудь одного, но в этом и была суть моей тренировки. Я мысленно прихлопнула рукой исчезающую было зеленую тетрадь, засаленную и без подписей.
Вдох, раз-два, выдох.
Внутри был рукописный текст, как бывает в тетрадях, но прочесть его я и не пыталась. Просто рассматривала тетрадь, мысленно вертя в руках так и этак, в надежде, что за ней потянется ниточка связи с хозяином.
Старая тетрадь. На обороте обложки – Гимн Советского Союза. У матери такие были, она мне показывала в воспитательных целях. И кто ж ее вспоминает-то – свою старую тетрадь?
Вдох, раз-два, выдох.
Кто здесь? Тетрадь медленно расплывалась перед мысленным взором, и вокруг становилось все темнее и темнее, только высоко справа оставалось узенькое окошечко света. Сарай.
Под ногами шуршит сено, а прямо перед носом у меня плотно, одна на другой громоздятся клетки с мелкой сеткой. В сарае темно, но я вижу, как поблескивают в темноте розоватые глаза и белый мех. Кролики.
Я протягиваю руку и тащу из дверцы ржавую консервную банку, служившую поилкой. Я уже не я, а тот, хозяин тетради. Я вижу тонкую руку с обкусанными ногтями и слышу мальчишеский голос:
– Опять опилок накидали. Свиньи вы, а не кролики!
Под ногами шуршит сено, мы выходим на свет и пару секунд жмуримся от солнца. Выплескиваем грязную воду из поилки на землю прямо у сарая, где уже нарисовалась черноватая лужа. Петух поет… В паре метров от нас – навес с дровами, чуть дальше – дом, низкий, дощатый с белыми занавесками. Сероватый штакетник огораживает двор, под ним пробиваются ростки молодой крапивы. Грязно. Весна.
Я наполняю поилку из бочки с дождевой водой и слышу, как за забором свистят. Знаю, что мне. Знаю – и не оборачиваюсь. Вжимаю голову в плечи и бегу обратно в сарай. Здесь не достанут. Здесь темно.
Затемнение, как в фильмах, длилось не больше секунды, а потом вспыхнул следующий кадр: коридор, длинный, широкий, вроде школьного. Я лежу на полу, натертом рыжей мастикой, и смотрю на облупившуюся краску на плинтусе. Кажется, меня бьют. И еще плохо вижу. Очки. Надо найти очки. Я шарю по полу и натыкаюсь на осколок. Не больно. Боль в воспоминаниях – уже не боль. Больно, когда я слышу мальчишеский хохот над самым ухом: