Через две недели после отъезда группы один из постояльцев гестхауса пришёл к ламе и передал ему просьбу той женщины, чтобы он навестил её как можно скорее. Просьба не то чтобы шокировала, но была необычной, если не сказать, неприличной. Так было не принято. Если кто-то хотел видеть Ринпоче, то ему следовало самому прийти к нему на встречу, а не присылать приглашение с нарочным. И всё же лама не отказался, он обещал зайти, когда у него будет время.
Время нашлось только вечером следующего дня. Ринпоче постучал в дверь на третьем этаже гестхауса, но никто не бросился ему отворять. В комнате было тихо, хотя там горел приглушённый свет, что-то вроде ночника. Лама подумал, что, видимо, хозяйка поднялась в столовую, и собрался уходить, но что-то его остановило буквально в последнюю секунду. Интуиция заставила его толкнуть дверь и заглянуть внутрь. Женщина лежала на кровати, её глаза были распахнуты, но она уже ничего не видела, взгляд неподвижно уставился в потолок. Её рот был открыт, словно она пыталась сделать ещё один глоток воздуха посиневшими губами, но не смогла. Одна рука покойной безжизненно свисала с кровати, а другая судорожно сжимала какой-то конверт. Малыши мирно посапывали на соседней кровати, даже не подозревая, что остались совсем одни. Судя по всему, смерть бедняжки наступила совсем недавно и внезапно, она даже не успела позвать на помощь.
Ринпоче разжал сведённые мёртвой хваткой пальцы и вытащил конверт из руки покойной. На нём стояло его имя, написанное по-тибетски. Сильно заинтригованный, лама вскрыл конверт. Внутри оказалось что-то вроде завещания. В нём женщина признавалась, что мальчики не были её детьми, что они были круглыми сиротами, у них вообще не осталось родных. Она умоляла ламу приютить сироток в монастыре и сделать их монахами.
По-хорошему нужно было вызвать полицейских и определить малышей в приют, тем более, что они явно не имели никакого отношения ни к тибетцам, ни к индусам, населявшим окрестные горы. Но поступить так Ринпоче не смог. Он выполнил последнюю волю умершей и не в последнюю очередь потому, что легкомысленно проигнорировал призыв о помощи от одинокой больной женщины. Малышей пристроили у монашек в женской части монастыря, что располагалась на противоположной стороне долины. Поначалу мальчишки ещё говорили на каком-то своём языке, которого никто здесь не понимал, но через полгода позабыли его, как и свои прежние имена. Тибетский язык стал им родным. Белобрысого мальчугана назвали Та́ши, а чернявого – Са́нджей. Вскоре разница в их облике перестала так сильно бросаться в глаза. В соответствии с местными обычаями их побрили наголо и одели в одинаковую одежду.
В семь лет мальчишки переехали в мужскую часть монастыря и поступили в монашескую школу. Время никак не отразилось на их отношениях. Они по-прежнему оставались неразлучны и заботились друг о друге, как настоящие братья. А вот с тибетскими сверстниками дружба не задалась. Местные малыши восприняли двух неразлучных европейцев как укор своим собственным не слишком альтруистичным наклонностям и всячески старались доказать их второсортность, что, впрочем, не особо удавалось. Ни в интеллекте, ни в силе тибетским мальчишкам с европейцами было не сравниться. Зато в наглости они могли дать им сто очков вперёд, вот как в случае с чайниками.
Через боковой вход Санджей вслед за другом втащил чайник с тибетским чаем в храм, где монахи как раз заканчивали петь посвящение заслуг и готовились к завтраку. Первое, что ему бросилось в глаза, был постамент с подношениями. Это было поистине грандиозное сооружение. Заказавшие ритуал европейцы явно не поскупились. Сразу было видно, что монахам пришлось сгонять машину за всеми этими вкусностями в город, а это больше часа езды по горному серпантину в каждую сторону. Но оно того стоило, защитница должна остаться довольна.
Тибетские мальчишки, подбирая полы бордовых ряс, уже разносили лепёшки и цампу по рядам монахов, закончивших первую часть цога. Таши со своим чайником поковылял в дальнюю часть храма, и Санджей понял, что поить гостей, явившихся на пуджу, на этот раз придётся ему. Он привычно прихватил стопку бумажных стаканчиков и пошёл вдоль задней стены храма, где на подушках и ковриках расселись заказчики ритуала. Их было человек пятнадцать, в основном мужчины. Среди заказчиков было всего две престарелые тётки, которые скромно притулились у центрального входа, прямо на сквозняке. Санджей из принципа начал разливать чай именно с них, пусть хоть немного согреются. Видно же, что уже дрожат от холода. Он медленно двигался вдоль цепочки гостей, те послушно подставляли стаканчики и с благодарностью принимали подношение в виде солоноватой мутной жижи.
– И как только они могут это пить? – про себя удивлялся Санджей. – Противное жирное пойло и пахнет ячьим маслом.
Сам он с раннего детства отказывался от тибетского чая и пил только воду, а вот Таши с удовольствием хлебал этот не то чай, не то суп и радовался жизни. Санджей не переставал удивляться кулинарным наклонностям друга.
– Ну ладно, тибетцы,– возмущался он,– у них любовь к этому напитку, по-видимому, врождённая. Но малыш Таши ведь к этой расе не принадлежит, а туда же.
Светловолосый парень лет двадцати, закутанный по самый нос в ячий плед, сидел в ряду самым последним. Санджей облегчённо вздохнул и протянул ему бумажный стаканчик. Струя горячего чая ударилась о донышко, осыпая брызгами протянутую руку. Парень поднял осуждающий взгляд на непутёвого монашка, и Санджея будто ударило током. Ему показалось, что ярко-голубые глаза гостя засветились в темноте храма странным мерцающим светом. Мелькнула шальная мысль, что он уже когда-то видел эти странные глаза, может быть, в прошлой жизни. Только принадлежали эти два островка летнего неба вовсе не парню, а совсем молоденькой девушке со странной причёской, похожей на одуванчик. И тогда эти глаза блестели не от радостного возбуждения, как сейчас, а от слез. Санджей совершенно ясно увидел, как круглая блестящая слезинка не удержавшись сорвалась с пушистых ресниц и ручейком стекла по щеке к подбородку незнакомки.
Громкое шипение выдернуло его из транса, словно морковку из грядки. Горячий чай, переполнив стаканчик, лился на колени голубоглазого парня. Монашек в смущении бросился вытирать гостя своей накидкой, но тот только отмахнулся.
– Ничего страшного,– тихо сказал парень по-тибетски и улыбнулся так ласково и так знакомо, что у Санджея перехватило дыхание.
К счастью, никто из лам не заметил его промашки, и после завтрака монахи продолжили своё пение в штатном режиме. Мальчишки один за другим выбрались из храма и разошлись по своим делам. В связи с ритуалом занятия на сегодня были отменены. Таши по своему обыкновению направился в храм защитников, там как раз начиналась утренняя пуджа. Санджей, сколько ни думал, так и не смог понять любовь своего друга к этим пуджам, да и к самому храму защитников тоже. Храм был совсем маленький и какой-то неуютный. Все статуи там были скрыты за стеклянной загородкой, да ещё укрыты плотными покрывалами, чтобы лиц защитников никто не мог видеть. Пуджи обычно исполнял всего один лама, они были довольно однообразные, без специальных звуковых эффектов. Скукотища. Но Таши от этого храма было за уши не оттащить.
От нечего делать, Санджей пошёл в свою комнату и завалился на кровать в надежде подремать пару часиков перед огненным ритуалом. Спать ему, в общем-то, не хотелось, но, как ни странно, когда его голова коснулась подушки, он провалился в сон практически мгновенно.
Маленькая комнатка была облицована белой кафельной плиткой, в углу располагалась довольно большая ванна, из блестящего крана тонкой струйкой лилась вода. Девушка лежала в ванной, вода доставала ей до середины груди. Санджею стало не по себе, ему было неловко подглядывать за представительницей противоположного пола в столь интимной обстановке. Однако очень быстро он разглядел, что девушка принимала водные процедуры прямо в одежде. Она была одета в джинсы и жёлтую маечку с каким-то весёлым рисунком. Но главное, это была та самая девушка, что привиделась ему во время пуджи в храме.