У костра грянул дружный смех, особенно хохотал Мишка.
Далее взрослые приняли еще по одной и Ефим, в прошлом казачий урядник* рассказал о хитром приеме шашкой, которому обучил гимназиста.
– Придумал его атаман Платов, а когда не знаю (отмахнул зудящего комара). Как кавалерия меж собой сшибается? Лава на лаву, стремительный галоп, клинки над головами. Сходятся, кружатся в карусели на стременах в рост, шашки еще выше, что б рубить с полным замахом. Ты, скажем, его по башке, а он клинок над собой, удар отбил и тоже норовит твою снесть. Не получится, начинаешь фехтовать, тут, кто кого достанет.
А вот платовский – неотразим, он на полном скаку. Летишь – и враги навстречу. Выбираешь одного, нацеливаешься, и он тебя уже приметил. Ждет, сейчас ты его с плеча рубанешь, как всех учили. Ан нет (блестит глазами Ефим), ты р-раз, шашку к стремени. Ну, думает, кердык* тебе, открылся дурень.
И в самый последний миг, когда кони сравняются, не зевай. Руку с клинком молоньей* вперед и в него р-раз! А сам впласт на гриву коня… Шашка его по воздуху – свись! Мимо. А сам он на твоем клинке по эфес и фонтан крови.
Есть и второй, говорят тоже придумал атаман, я тебя научу (подмигнул Мишке).
Выбираешь супостата и скачешь на него как обычно, заходя слева, чтобы рубить правой рукой. Тот тоже. А когда до сшибки остается саженей десять, и он свешивается набок, занося шашку, круто бери вправо, перекидывая клинок в левую. Супротивник теряется, меняет положение (рубить через голову коня несподручно), тут ты и наводишь ему решку*.
– Лихо, – блеснул газами Гиляровский. – И сколько ж ты этими ударами срубил?
– Душ семь башибузуков под Плевной* пожал вислыми плечами Ефим.
– Он у меня георгиевский кавалер, – уважительно сказал Поспелов.
Засиделись до первых звезд, а когда над рекой поплыл туман, отправились спать. Где-то в камышах звонко курлыкали лягушки.
Владимир Алексеевич, как и обещал, погостил у Поспеловых неделю. Жил он в светелке* конторы при заводе, рано вставал, обливался у колодца холодной водою, а после завтрака с Дмитрием Васильевичем и крестником, надолго уезжал в ковыльную степь, мчась наперегонки с ветром.
Там в первый же день опробовали американский подарок. Легкий, походящий на игрушку винчестер бил на триста шагов кучно и точно. Причем лицеист отстрелялся лучше взрослых, сделав всего один промах.
– Да Михаил, – взъерошил ему рыжие вихры крестный. – Если тебе кем и быть, то только военным. Несколько раз они охотились на стрепетов, вылетавших из-под лошадиных копыт, запекая их на костре в тенистых балках, а еще лежа на курганах, любовались степью, над которой плыли легкие облака.
– Сколько же она повидала народов – славян, гуннов, половцев и хазар, а какие тут были сечи, – восхищался репортер. А однажды, глядя в небо, продекламировал стихи Лермонтова
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
В школьной программе их не было, Мишка с удовольствием слушал. А отец, когда отзвучала последняя строка, посасывая трубку, сказал, – великий был поэт. И удалец, каких мало.
Домой возвращались на розовом закате, просветленные и голодные, передав конюхам лошадей, шли купаться на речку, потом ужинали на террасе и вели долги беседы о старине, вспоминали былые походы и друзей. Последний вечер провели в имении, где пили шампанское, а Лидия Петровна музицировала на фортепиано, затем гость распрощался и Поспелов старший вместе с сыном, проводили его в коляске на вокзал губернского Орла.
– Ну, счастливо оставаться, – облобызал их на прощание репортер.
– Приезжай, Володя, всегда будем рады, – повлажнел глазами отставной майор, а Мишка добавил, – особенно я, дядя Гиляй.
Затем гость с баулом в руках поднялся в синий вагон-микст*, трижды брякнул станционный колокол, по составу прошел лязг сцепок, все, убыстряясь и набирая ход, завращались колеса.
Когда отец с сыном вернулись домой, в высоком лиловом небе мерцали звезды, в спящем парке за домом звонко цокал соловей. Передав коляску кучеру, оба поднялись по ступеням в дом и, пожелав друг другу покойной ночи, разошлись по комнатам. Мишкина была наверху, в мезонине. Войдя внутрь, он зажег настольную лампу, прибавив света, открыл балконную дверь. Из парка потянуло свежестью и запахом ночной фиалки.
Раздевшись, разобрал постель, улегся и, взяв с прикроватной этажерки книгу, стал с интересом читать. Это были «Вольные стрелки» Майн Рида. Там же имелись тома Купера, Стивенсона и Кона Дойла, а из русских писателей Карамзина с Гоголем и Загоскина.
Любовь к литературе сыну привила Лидия Петровна, в прошлом выпускница Смольного института*. Пыталась и к музыке, дав несколько уроков на фортепиано, однако дальше «Собачьего вальса» Мишка не продвинулся. Дмитрий же Васильевич называл все это баловством и читал только «Биржевые ведомости» и пособия по коневодству.
Свет в окне флигеля погас только перед рассветом.
Глава 2. Первая любовь
А через несколько дней, под вечер, на конезавод из Борисоглебского уланского полка, квартировавшего в Ливнах, для закупки лошадей прибыли ремонтеры: сухощавый и подвижный штаб-ротмистр Шевич с молодым поручиком в пролетке, за ними верхами вахмистр с тремя уланами.
Шевича Поспелов знал по прежним наездам, встретились как старые знакомые.
– Сколько на этот раз Юрий Петрович? – пожал он офицеру руку.
– Десять кобыл трехлеток и пару таких же жеребцов, Дмитрий Васильевич.
– Найдем, – прошу в контору.
Ротмистра с поручиком разместили в одной из ее жилых комнат, вахмистра и остальными в людской, лошадей, задав корму, поставили в конюшню. Ефим с Мишкой, до этого занимавшиеся на манеже с Вороном закончили дело и, умывшись, отправились в людскую, пообщаться с уланами.
Те уже поужинали щами с кашей и дымили цигарками, у окна, на лавке, Иван, орудуя шилом, чинил хомут.
– Ба! Да никак Степан Кузьмич! – переступил порог старший конюх.
– Я, Ефим Аверьяныч, – поднялся вахмистр, пожав ему с гимназистом руки. – Вот, прибыли за лошадками, в полку небольшой ремонт*.
– Как же, как же, уважим, – присел напротив Ефим с парнем. – Ну, как дела, как служба?
– А что ей сделается? Идет. По весне вернулись из Польши. Квартировали в Гданьске почитай год
– Маневры? – со знанием дела вопросил казак.
– Вроде того, ну и для порядка.
– Это само-собой, очень уж пакостный народ. Мне отец рассказывал.
– Служил там? – вскинул бровь вахмистр.
– Подавлял восстание.
– А что за восстание? Никогда не слышал, – вылупил глаза Мишка.
– Как же, было такое, – подтвердил вахмистр. – При Императоре Александре Николаевиче.
Стали набирать в армию очередных рекрутов, а поляки взбунтовались. Создали под Варшавой несколько отрядов, вооружились и пошло-поехало. Принялись нападать на наши гарнизоны, убивать офицеров и солдат. Потом к ним пришли добровольцы из европ, получилось войско тысяч на пятьдесят.
Ну, наши им и дали, разгромили в пух и прах. Зачинщиков повесили, многих отправили Сибирь, а остальным всыпали шпицрутенов*, что б было неповадно.
– И бунтовали они не в первый раз, – добавил молодой улан, оказавшийся из студентов. – В одна тысяча восемьсот тридцатом шляхта*, желая отделиться от России, устроила покушение на цесаревича Константина* в Варшаве, а когда не удалось, призвало к восстанию польские полки, частично ее поддержавшие.