– Просто предупреждаю, чтобы вы вели себя адекватно ко всему, что может произойти с вами за эти два дня.
– А что? Что-то может произойти? – Я почувствовал, что в груди моей ёкнуло, и я насторожился.
– О! Ничего страшного. Не нужно так беспокоиться, – заверил Павлов. – Только что бы ни произошло, воспримите это спокойно, без лишней суеты.
– Неужели такая секретность, что и это вы не в силах сказать? – настаивал я.
– Сожалею, – развел он руками. И тут же добавил, глядя на ручные часы: – Ба! А я ведь опаздываю!
– Но позвольте, – взмолился я, – а как же…
Но мой вопрос так и утонул в ободряющих заверениях убегающего Павлова. Он бросил на прощание:
– Ни о чём не беспокойтесь и не бойтесь. До свидания.
4
Я остался один и ещё более озадаченный, чем после первого визита этого загадочного гражданина. Можно ли представить, что творилось сейчас в моей голове? Но сил на эту головоломку после двух дней умственного напряжения не было, и я решил оправиться куда-нибудь, где можно было бы выпить и расслабиться. Зачем вот только обидел Верочку, думал я, проворачивая ключ в замочной скважине, запирая дверь кабинета. Можно, конечно же, было бы с нею как-нибудь помягче. Действительно, нехорошо вышло, да ещё этот Павлов подлил масла в огонь. Может, зайти к ней и объяснить, что да как. Впрочем, и объяснять-то нечего, сам в полном неведении. Эх, не пожалею ли я обо всём этом вскорости? Зачем подписался на авантюру, о которой не имею ни малейшего представления? Странно…
Улица была пуста и залита солнечным светом, таким ярким, что на асфальте четко отпечатывались тени листьев, медленно покачивающихся на едва ощутимом ветерке. Первый день выдался такой солнечный, до этого было пасмурно, ни одного дня, чтобы не шёл дождь. Сегодня было тепло, и в воздухе стояла упарь. Я снял пиджак, перекинул его через плечо и зашагал прочь от редакции. Погода творила чудеса, и тяжесть в моей голове быстро прошла, а неразрешимые вопросы, мучившие меня на протяжении этой недели, куда-то подевались, испарились, как вчерашний дождь на асфальте. Давно заметил: если задача не поддаётся решению, лучше всего и вовсе её не решать. Над головой зачирикали воробьи, и я принял это как знак своей правоты. Я шёл по Садовой улице и ни о чём не думал, глубоко и спокойно дыша. Как всегда это бывает: мир оказывается удивительно прост, стоит только выйти из здания с затхлым воздухом, отрешиться от тяжелых мыслей о работе, ненужных сомнений, застоявшихся переживаний. Выйти из рабочего кабинета, квартиры, наполненной беззвучием, где корпел над чем-то, думал о чем-то, и где мир представлялся чем-то сверхсложным, с непостижимыми структурами и невообразимо громадным. Выйти и увидеть, что он – очень прост и не простирается дальше двух-трёх улиц, которые ты сможешь пройти. В конце Садовой улицы, обогнув Автовокзальную площадь, пыльную и оживлённую, я свернул на Речную, кривую, тянувшуюся вдоль канала, узкого, незаслуженно носящего название реки. На Речной не было ни души, даже извечных сторожей речных комаров – рыбаков, и тех не было видно. Впрочем, я и не хотел ни с кем встречаться. Увидев знакомого, я тут же выболтал бы обо всём произошедшем со мной за неделю, а это мне не к чему. Хотя и памятуя о бумаге, в которой давал заверение не разглашать мой договор с ЭСИЛ и которую я так лихо подписал, всё же не сдержался бы от такого соблазна. А чем это грозит, предугадывать я был не в состоянии. Река слепила отражёнными бликами. Я постоял, облокотившись на парапет ограждения, посмотрел, как медленно плывёт кем-то оброненный в воду пакет с изображением лица незнакомой мне фотомодели. Невесомый пластик повторял речную рябь, и создавалось впечатление, что лицо гримасничает, то улыбается, то хмурится. Ещё немного, и пакет зацепился за трубу водостока, выступавшего из бетонной стены канала, и лицо исчезло в бурлящей воде. Перейдя через горбатый мостик, перекинутый через реку, не задерживаясь и не отвлекаясь на детвору, которая на своём велосипеде чуть не сшибла меня с ног, пошёл парком и выбрался на старую площадь. Здесь сел в старенький, ворчливый, грохочущий всем своим нутром трамвай и, проехав три остановки, вышел возле кабачка, затерянного в центре старого города.
В баре было уютно и темно, и мало посетителей, что меня особенно устроило. Лишь парочка в дальнем углу была занята только собой: молодые люди целовались и нежно ласкали друг друга. Да какой-то крепко подвыпивший пожилой мужчина дремал у стойки бара. Именно поэтому мне и нравилось бывать в этом баре в дневные часы, когда нешумно и безлюдно. По вечерам же здесь всё подчинено пьяному веселью. Я взгромоздился на высокий вертящийся стул у стойки и заказал некрепкий коктейль. Бармен, совсем юный парень, тонкий и высокий, до моего прихода скучавший и не знавший, чем развлечься, начал проделывать всевозможные трюки с шейкером. Подстать цирковому жонглёру, он крутил, подбрасывал и ловил этот металлический, блестящий безукоризненной полировкой сосуд. В движении, в полёте он добавлял в него из подхваченной бутылки, неведомым образом открыв, а затем закрыв, спиртное – и всё это на лету, без единой паузы. Я старался не показывать своего удивления и восхищения и держался так, будто трюки его давно знакомы и не производят на меня никакого впечатления. И всё же, несмотря на то, что когда-то уже наблюдал за его искусством, зайдя вечерком в этот бар, и на этот раз следил, не отрываясь, с нескрываемым интересом.
После второго стакана коктейля сознание моё стало легко и несуетно, понятно и логично. Я прокручивал, точно киноленту, всё, что сегодня произошло, и неожиданно понял, что чувство вины перед Верочкой совсем прошло, будто его и не было. Припомнился странный диалог её с Павловым: что-то о совести; какой-то бред, что, мол, можно любому человеку дать совесть. Шутил ли он? Скорее всего – да. А что, рассуждал я, в мире было бы меньше зла, если было бы так, если можно было бы подарить человеку, не обладающему совестью, хотя бы грамм этого «вещества». Принял некую горькую микстуру и стал ощущать себя виноватым после содеянного, каяться перед всеми – простите, Христа ради. Бред какой-то.
Я потягивал через соломинку третий стакан и смотрел на молодую пару. Их вовсе не стесняло моё присутствие, и нисколько не беспокоил мой полузадумчивый взгляд. Юноша, касаясь губами своей подруги, что-то шептал ей, давая волю своей правой руке: она свободно скользила под тканью юбки, на что девушка отвечала лишь тихим хихиканьем. Я заметил, что она вдруг нахмурилась и слегка привстала, видимо, повинуясь просьбе приятеля, потом снова села, целуя его, не переставая при этом смеяться. А рука юноши, находившаяся там, где ей не следовало бы находиться, медленно выскользнула вместе с розовой, ажурной тканью нижнего белья и довела до несомкнутых колен и ниже, до тех пор, пока туфельки одна за другой изящно не перешагнули через неё. Ни стыда, ни совести, подумал я и тут же усмехнулся: Павлову бы их. Повернулся лицом к бармену и больше ни разу не оборачивался. Тот уныло и отрешённо глядел то на них, то на меня. Его, казалось, нисколько не забавляло происходящее.
– Как вам зрелище? – спросил он меня, зевая.
– Дети ещё, – ответил я. – Я вижу, и вас оно не трогает?
– Почему же? Довольно занятно, – сказал он с иронией. – Впрочем, при моей профессии такие откровения (он кивнул в сторону молодых людей) отнюдь не редкость. Правда, обычно происходит подобное в нетрезвом состоянии. Но и сегодняшний пример, можно сказать, показателен: как вы подметили, они всего лишь дети и это – первый экскурс. Первый опыт – что может быть прекраснее? Кто может забыть свой первый опыт? Вот посмотрите, как мило это происходит. (Я не стал оборачиваться, продолжая слышать служителя стойки, который оказался более чем словоохотливым). Вот они так ещё посидят, помилуются и рука об руку отправятся в уборную. Вот, что я вам говорил!
– Да, всё верно, – изрёк я без малейшего энтузиазма, провожая глазами двоих влюблённых, – вы прямо-таки провидец.