– А то! – жалко усмехнулся Александр, заметно окрепнув духом от такой квалифицированной помощи. То же самое глаголили и урки в кичмане перед тем как идти Александру на первый в своей жизни допрос дознавателя.
– А теперь быстро одеваемся и рвем когти! Уходим как брызги – в рассыпную! Я побегу у Катьки в поселке перекантуюсь до завтра. Мне нельзя из военного городка скрываться надолго, не хочу работу потерять. А тебе лучше слинять на пару дней с гарнизона воще. Нельзя попадать операм под горячую руку, могут и харю искровянить. Пусть и прокурор остынет, да и улики затопчут.
– А нас никто не видел. Может, и так все сойдет с рук?
– Исключено, хлопец! Наши бабы – любого вычислят лучше чем особисты. Я удивляюсь, как это твоя Арочка решилась пьянку устроить у себя дома. Вот дешевка!
– Она хотела отомстить Заболотникову. Она видела как товарищ майор катал начальницу санчасти на ее Волге.
– Да иди ты! Родя и нашу недотрогу, Нашу Варвару Игнатьевну трахнул! Ну самэц! А что, Заболотников красавец мужчина, закончил музыкальную школу. Он что на гитаре, что на пианине – так сбацает, что у баб – слезы катятся. А затянут песняка – Родя всех перепоет. У него голос как у Трошина. Особенно когда заведет "Что стоишь качаясь, красная рябина".
– Тонкая рябина, товарищ прапорщик.
– Один хер! Слухай, а у тя есть где схорониться?
– Откуда, товарищ прапорщик!? Домой что ли бежать? Так завтра же приедут и заберут.
– Тогда одевайся и пошли со мной. Переждешь у Катьки ветеринарки. Ты парень красивый, она таких обожает. Что хочешь для тебя сделает, только трахни хорошенько. У нее и спиртяшка водится, а вечером поджарит тебе кабаньи Яйца. Она считай каждый день поросят легчает. Стоять будет как у того борова. Оттянешься только так.
– А вы, товарищ прапорщик? Я не люблю женщин отбивать у своих.
– Полюбишь еще, хлопец, полюбишь! Обрыдла мне Катюха. Я возьму ее сеструху. Бабы – народ ничейный. Да и потом, должен же ты сквитаться. Пока ты спал, мы с Ариадной и Викой в трех забавлялись. Я их харил во все свистки! А они мне такой минет устроили!
Прапорщик захохотал негромко, тиская свой впалый живот. Потом он хлопнул смешавшегося Коробейникова по плечу.
– Хоп, казаче, не журысь, туды – сюды повернись! Прорвемся Сашок. Я не ревнивый! Ты только не возникай и все будет как у Аннушки!
– Как прикажете, Товарищ прапорщик.
– А с пьянкой тебе надо завязывать. Кишка тонка, сержант.
– Да это с пива. Я вырубаюсь, когда засандалю ерша… Это Арка мне все подливала.
– Воще-то давай-ка сначала для большей убедительности поломаем немного мебели, побьем люстру, хрусталь поколотим… Да по-тихому! Иди вмажу в рыло тебе пару разов! А потом ты мне фингал нарисуешь под глазом… Да не забудь – под левым глазом! Это только левша сажает фонарь под правую гляделку.
Подельники оттащили изуродованного Валеру в гостиную, немного покурочили обстановку майорской квартиры и через чердак ушли к Катерине. Утром, побрившись, надев парадный мундир, прапорщик Стебельков намылился сдаваться. А перед самым обедом взяли из койки ветеринарши Катеньки и Сашку Коробейникова.
Прапор Стебельков и каяться начал по умному – начал с непосредственного своего командира, начальника Окружного склада боеприпасов полковника Редущенко Гаврилы Семеновича. Редущенко – человек, пусть перед проку ром замолвит словечко. Разве мало добра сделал ему оборотистый прапорщик Стебельков? Что он сам не котует? Должен мужик понять мужика. Это прокурор как не мужик выделывается, а то на блядки не ходит…
Кровавая разборка на бытовой почве в закрытых гарнизонах – не в диковинку. В замкнутом секретном пространстве все на виду. Личной жизни не убережешь от соседских пересудов. А когда личная жизнь лишается тайны, то и страха перед людьми нет, бабы звереют от тоски, как скорпионы в банке. На квартире Заболотникова гужевались отпетые бляди, можно сказать, группа риска, позор военного городка. Эти сучки с вызовом расшатывали семейные устои офицерского состава. В общем и целом, начальство гарнизонное нашло полное понимание у военных прокуроров и дело о кровавой бойне быстро сползло на тормозах в архив.
Отделался прапор Стебельков тремя сутками гауптвахты.
Это было райское местечко для ветеранов гарнизона. Одна стена отделяла Губу находилась от каптерки вещевого довольствия. Другая – от продовольственной каптерки. Кореша с этих каптерок обеспечивали узнику похоти не только усиленный доппаек из самогонки, сала и тушенки. На ночь к Стебелькову был обеспечен доступ жалостливой Верочки, сеструхи ветеринарки Катеньки.
А майор Заболотников в руки правосудия не дался. Не позволил поганить честь офицера. Он увел Волгу из гаража своей полюбовницы-врачихи, четыре дня где-то мотался по России. На пятый день майора в железном гробу сплющенной Волги, подняли со дна реки Ипуть в городке Сураж. На всех газах Родион Савельевич пошел на обгон пароконной телеги, а навстречу – КАМАЗ с сеном. Одним словом, проломил майор бетонные перила. Если бы жить хотел, – может быть, и выбрался бы из своего железного гроба.
Женский суд военного городка напутствовали в последний путь майора Заболотникова самыми страшными пожеланиями гореть в огнях адовых до скончания века. Мужики воинской части Д-150708 скинулись на гранитный памятник для афганца-артиллериста… Бабский трибунал помянул мертвецу все три его женитьбы. Местные активистки-ханжи, понося удачливого жеребца, сорвавшего пломбу девственности не у одной офицерской дочери, чуть не в глаза плевали прибывшим на похороны обеим первым женам красавца майора. Мужики из молчаливой солидарности устроили товарищу, покаравшему блядей, торжественные похороны с армейским духовым оркестром и стрельбой почетного караула… Совершен был и православный молебен на кладбище, в сорном болотистом лесу… Рядом с многорядной колючей проволокой охраняемого периметра артиллерийских складов.
Эти похороны для Александра Коробейникова открыли неизмеримую ценность его собственной шкуры. Какая никакая, а своя. Не с принятием воинской присяги, как считается в военкоматах, началось его возмужание. Возмужание началось а с необычных похорон почти неизвестного ему человека. Похорон в которых участвовали одни товарищи Заболотникова и лишь три женщины: мать его и две первые супруги…
Майор метеоритом смерти промчался со своим пистолетом Макарова в непосредственной близости от той страшно тонкой нити, на которой висела и по случайности еще продолжает висеть над бездной небытия бесценная жизнь Коробейникова. Впервые нутром он почувствовал, что есть кроме секса и других менее азартных удовольствий более важное, самое важное удовольствие – оставаться в этом мире живым, удовольствие просто дышать, видеть, и слышать посреди смертельных опасностей окружающего мира.
Так Жизнь Сашки Коробейникова была расколота на две неравные половины: до похорон и после похорон майора Заболотникова. Хотя, если честно, – похороны это внешняя трещина раскола. Настоящий разлом произошел внутри его. Теперь жизнь навсегда будет делиться на "до" убийства армейского приятеля, сержанта Валеры и после убийства такого же как он салаженка, ничего в своей жизни толком так и не распробовавшего.
В жизни "До того" все было "на авось", кое как и казалось важнее самой жизни, поскольку Жизнь лишь ограничивала, обкрадывала удовольствия. Устройство жизни не позволяло пить вино и забавляться с девчонками день и ночь изо дня в день беспродыху. Жизнь приносила усталость и отвращение. Жизнь устраивала разлуки с девчонками и приносила безденежье. Учила уму разуму, практичности даже в самых искренних порывах тела и души. Приносила привычки и обязательства перед теми кого трахаешь. По этой причине не редко приходилось ущемлять свои чувства. Особенно при безденежье, приходилось делить постель не с молодняком, у которого щель, с копеечку, а с богатенькой Серафимой. А у Серафимы, стареющей скульпторшей, Заслуженной художницы России давалка была раздолбаная, да еще и бешеная.