Папирос не было ни в багажнике, ни в портфеле… А сигарет он не терпел. Крестелевский стал выбрасывать из перчаточного бардачка накопившееся там барахло. Светозащитные очки, медный кастет, складные стаканчики, обойма, пистолет…
– Марат Ерофеевич, – Тихо, как при покойнике, обратился к Вабле Рюмин. Головы присутствующих, как по команде, повернулись к менту, закадычному другу именинника. – Сходил бы ты, посмотрел, как там Валерьяныч. Катька сматываться не спешит. Не сорвался бы Костя. Еще ни один предатель не остался у него безнаказанным.
– Это у Кости – запросто. – Вздохнул Вабля. Он швырнул в огонь не обглоданную ножку индейки, вытер о крахмальную салфетку руки. Не верил он, что остановит расправу, если Крестелевский пойдет в разнос, но поднялся с ковра.
Неслышно подойдя к другу, Вабля пристально уставился на вороненый пистолет, лежавший на коленях Крестелевского…
– Отдал бы ты пушку, старина…
– Марат, дорогой мой, пошел бы ты куда подальше. Буду я руки марать о разную срань… Хочу понять за что мне отомстил Широк. Кормился с моей руки и на тебе!.. Придется устранять подлюку. А теперь уходи. Шуму сегодня не будет…
– Не заводись Константинович. Вспомни, в восемьдесят третьем году ты тоже обещал, что обойдешься без пальбы! Я не забыл, как визжала Зинка. Твое счастье, что подвернулся малокалиберный браунинг и пуля застряла в сиське этой коровы… ТТ шутить не любит, насквозь прошье. Так что, не обижайся, дорогой, пока не отдашь, – не уйду, хоть тресни.
– Сгинь! Я в норме. Сказал стрельбы не будет.
– А то я не вижу по твоей улыбочке, чем кончится наша пьянка.
– На, на возьми ствол и не томи меня…
Кастет Крестелевский сунул в карман.
Пачка Беломора нашлась в кармане чехла сиденья. Ломая спички, Крестелевский долго не мог зажечь папиросу… Прикурив, глубоко затянулся… Еще раз, еще… Не помогло. Откинулся в кресле, запрокинул голову… Подбородок предательски дрожал… Резь в глазах была нестерпима.
Собравшимся было не до гулянки. У костра жалели Крестелевского. Тема измены женщины и мести за измену была слишком горячей, чтобы сразу заглохнуть…
– Ну, как он? – спросили Ваблю сразу несколько голосов.
– Экзекуции не предвидится, аксакалы. – Отмахнулся расстроенный друг Крестелевского.
– Да уж, размяк наш железный Костя. Спохватился. Наследника ему подавай. Раньше нужно было думать. – Благовестил Семен Маракин, председатель райсовета. Он погрозил в сторону машины Крестелевского пальцем
– Я давно твердил чудаку, – женись! Хватит по блядям скакать. Эти телки того и гляди, наградят гнойной каплей на конце. Возьми бабца попроще, своего возраста. Миновало время накопления капиталов. Можно, наконец, пожить по-человечески, семейно, с детишками. Верно, я говорю?
– Верно! Костя все как молодой кузнечик. – Добавил Сычев, – Мойша для своих, – заместитель министра легкой промышленности. – Куда это годится. Вскочил – соскочил, вскочил – соскочил.
– Боится Костик баб. – С глубокомысленной миной на багровой роже заметил Маракин. – Он их меняет, чтобы не успели изменить… Сам был такой прыткий, пока не надоела эта пустая нервотрепка.
– Курок рассказывал, что Широк сделал себе мотороллер. – Хохотнул Рюмин. Вживил в член целый шарикоподшипник. Представляю, как визжала эта сучка.
– Да уж, Совсем офонарел Костя. – Оскорбленно засопел тучный Бардин, Начальник финансового Управления Внешторга. – Взял и отвалил этой шкурке задаток за наследника – пятьдесят тысяч капусты… Мутота! Поди, разберись теперь от кого Катька забеременела. Может, ей Широк заделал…
– Я и говорю, – Ширков еще тот хорек. – Снова возбудился неугомонный бакалейщик. – Глаза налились кровью. Он всегда ходит при нагане. Как еще не пальнул в Костю. Н-да… Вот сыскари говорят, что убийцу легко узнать по взгляду. Глаза красные… Взгляд такой мглистый, вроде как шалый. Убийца смотрит на тебя как бы сквозь туман. И не может понять, что хочет увидеть у тебя за спиной. Для убийцы ты уже мертвец, как какой-нибудь прозрачный призрак… Верно, я говорю? А, Марат Ерофеевич? – Обратился бакалейщик к Вабле.
Марат Ерофеевич насмешливо фыркнул.
– Какие призраки. Чушь собачья. Еще скажи – руки чешутся у мокрушника перед тем как идти на дело…
Ты же сам оперативник, Марат Ерофеевич. Разве не так? – Не унимался бакалейщик.
Опер перестал тыкать прутиком в сырую еще картофелину, нагреб на нее побольше золы. Прикурил от уголька. Нехотя обвел взглядом сидевших вокруг костра. Гости перестали жевать. Гости ждали авторитетного откровения.
– Приметы убийцы, говоришь, Степан?.. – У кролика глаза тоже красные, а он совершенно безобидный…
Опять ты, Марат Ерофеевич, заливаешь, – криво усмехнулся подошедший к беседующим Константин Валерианович. – И опять тебе верят…
– Отцы! Хорошо сидим. – Крестелевский поднял руку. За его спиной Геннадий откупорил бутылку коньяка Наполеон и вложил ее в руку хозяина.
– Предлагаю выпить за красивых женщин, таких неотразимых на вид и таких неоригинальных в измене.
В голосе Крестелевского слышалось металлическое дребезжание. Он и жалел, что сорвался, и был зол на себя за то, что не может быстро взять себя в руки. Именинник налил себе полный бокал и только потом передал бутылку коньяка по кругу.
– Константин Валерианович, – шепнул Телохранитель Крестелевскому на ухо. – Привезли, этого, как его, с гитарой. – Он кивнул в сторону машин, где перед зеркальцем прихорашивался ярко одетый лысоватый франт. – Куда его? Подождет в машине или пусть играет на своей бандуре?
– Черт! Ну, наконец-то! Прилетел паршивец! Давай, давай опоздавшего к нам, Геннадий. Только так!
Дождавшись, когда гости выпьют, Крестелевский вылил свой коньяк в костер, встал и принял в объятья одноглазого невысокого толстяка в красном пиджаке и коричневых бархатных штанах… С лиловой "бабочкой" на горле, заметно придавленной вторым подбородком.
– Данила Бордосский, артист оперетты. Прибыл к нам на мальчишник прямо из самого Ленинграда. – Весело представил Крестелевский гитариста друзьям.
– Обижаешь, Константин Валерианович, обижаешь! – Запротестовал запоздалый гость. – Данииил Бордосский теперь не просто артист, он теперь еще и режиссер-постановщик, черт возьми! Растем Костя!
– Ну, ты даешь, Данила! – Воскликнул Крестелевский, обводя гостей печальными глазами. – Этот кент знает весь одесский репертуар. Мы земляки. В молодости он пел у меня на каждом дне рождения. А теперь загордился.
– Брешешь ты все, Костик! – Засмеялся артист. – Как получил телеграмму так все бросил к чертям собачьим и вот он я.
– Но больше всего мне нравится как Данила Моисеевич рисует червонцы. Вот это настоящее искусство! Не то что на гитаре бренчать!
– Костя, не береди старые раны. Завязал я, морским узлом завязал… Дай-ка я тебя облобызаю, поганец ты эдакий. Не мог я не обмыть твой полтинник.
– Э, братишка! Отстаешь от жизни. Мне уже настучало пятьдесят пять…
– Да иди ты! Константин Валерианович! По тебе не скажешь! Ты же у нас – горный орел! – Обнимая друга, балагурил артист оперетты.
– Ну, как же! Орел! Читали, что пишет народ на стенах сортира: Как горный орел на вершине Кавказа, сижу, одним словом, – на унитазе. – Натужно захохотал Крестелевский, прижимая руку к животу.
Геннадий подал Бордосскому хрустальный бокал, хотел наполнить, но виновник торжественного мальчишника на природе взял бутылку у телохранителя из рук и сам налил артисту…
О Катерине и Ширке пирующие забыли. Девушка вытерла кровь с лица принародно оскорбленного любовника. Втащила его на заднее сиденье белой Волги, подаренной Крестелевским. Сама села за руль, громко хлопнула дверью и прицельно посмотрела на пирующих. Никто не обернулся…
– Кончай скулить! – Презрительно покосилась Катерина на стонущего Ширка. – Фуй, мякина! Сдачи дать не посмел! Дай-ка мне твой наган…
– Перебьешься, халява… Я сделаю Креста по-тихому.
Катерина запустила двигатель, выжала сцепление, но тут выдержка ей изменила. Она склонила головку на руль и заревела густым бабским ревом.