Во дворе какой-то движняк, и из разговоров я понимаю, что там, похоже, кто-то умер.
Ну, люди умирают, вот Виталик умер, и родители… и я почти умерла, хотя иногда я думаю, что моя смерть случилась гораздо раньше, просто никто, как обычно, не заметил. Меня, знаете ли, моя семья замечала лишь тогда, когда нужно было на ком-то сорваться.
Это к вопросу, почему я ушла от них. А я ушла давно, и неважно, что продолжала жить в своей комнате.
В дверь постучали, но это не Рита, она бы позвонила предварительно, а просто так стучать ко мне бессмысленно, я не открою.
– Эй, открой!
Ага, вот сейчас побежала.
Ненавижу, когда вторгаются в мое личное пространство. Хватит с меня этого дерьма. Знаете, я в какой-то момент поняла, что нужно уметь устанавливать границы, и освоила это достаточно неплохо. Так вот, чтобы не было недомолвок: мое личное пространство неприкосновенно, я его контролирую и сама решаю, кого туда впускать.
А потому, граждане, можете стучать до посинения, Бог в помощь.
Я допиваю чай и оглядываю поле боя – вроде бы пустая комната, но уборки тут на сутки. Вот так начну с дальнего угла и губкой с порошком отчищу каждый миллиметр пола и стен, а потом наверх поднимусь и погляжу, что там. Меня отчего-то немного пугает винтовая лестница у стены, и я бы предпочла влезть по ней в компании, например, Риты.
Зазвонил телефон – Рита легка на помине.
– Все поменялось, одевайся и поедем к нотариусу прямо сейчас. – Рита на кого-то сердится, это заметно. – Или ты занята?
Чем я занята, в самом деле…
– Нет, заезжай.
Я натягиваю джинсы и толстовку с капюшоном – все это когда-то сидело на мне довольно плотно, а сейчас болтается, как на вешалке. Похоже, надо иногда есть, но как-то все время некогда.
Снова звонит телефон.
– Выходи, я у двора.
Хорошо сказать – выходи, когда за дверью снуют какие-то люди, с которыми я не хочу встречаться.
Но Рита не должна знать, что у меня есть страхи такого плана.
Во дворе стоит гроб, и это, блин, вообще не смешно. Похоже, я – одна из четырех Ангелов, и Смерть следует за мной по пятам на бледном коне.
Но я потом об этом подумаю, а сейчас поеду с Ритой к нотариусу.
– Потом заедем к Игорю на работу.
Игорь – это Ритин муж, и работает он в полиции. И зачем мне туда тащиться, я в толк не возьму.
– Ты же хотела, чтобы следователь отстал от тебя? Ну, вот он и отстанет, но Игорь хочет с тобой поговорить. Не дергайся, мы же будем вместе, я не дам тебя в обиду.
Я с сомнением качаю головой – отчего-то полицейский взъелся на меня с самого начала. Он не поверил, что я ничего не видела и не слышала, он хочет, чтобы я была качественным свидетелем, а я ни то ни се: когда Лизка разнесла Виталику его тупую башку, я смотрела первую часть «Гарри Поттера», надев наушники. Я всегда так делала с тех пор, как у меня появились хорошие наушники, а градус ненависти внутри дома возрос. Но полицейский этого не понял и все тянул из меня какую-то «информацию», тянул – хотя все было понятно и просто, как банка с огурцами.
Здание полицейского управления спяталось среди высоких елей, а за дверью просторный холл, в котором за стеклом сидят разжиревшие сержанты. И офицер с толстыми ляжками пьет кофе из пластикового стаканчика, поглядывая свысока на посетителей, при этом, видимо, ощущая себя высшей расой.
Но к Рите тут отношение совсем другое, и это потому, что в вестибюле ее ожидает очень симпатичный мужик.
– Игорь, это Линда. – Рита подтолкнула меня к своему супругу. – Я вас тут подожду, только не держи ее долго, нам к нотариусу.
Я так понимаю, именно этот Игорь – начальник того самого следователя, который измывается надо мной уже скоро месяц.
Кабинеты тут обшарпанные и прокуренные, а уборщица, наверное, объявила забастовку сразу после Нового года.
– Присаживайся. – Игорь подвигает мне стул. – Так, Ковальская Линда Альбертовна, твоя сестра Елизавета убила своего мужа, но лично ты ничего не слышала, хоть и была в доме. Очень сложно не услышать громкий скандал и выстрел. Я тут взял твое дело почитать, очень красочно. Наушники – оказывается, это эффективно, надо взять на вооружение идею. Думаю, сейчас я еще раз задам тебе надоевшие вопросы, и больше мы к этой теме не вернемся до самого суда.
– Я и на суде точно так же не смогу ничего сказать.
– Тебя никто не будет спрашивать о том, чего ты не видела. Просто зададут вопросы насчет отношений между убитым и твоей сестрой. А может, и вообще не вызовут, посмотрим.
Это будет забавно, да.
2
Иногда я думаю: почему именно я? Почему только для меня припасены все фиаско, обломы, разочарования и поражения, какие только можно измыслить? Ну, вот взять хотя бы имя. Я верю, что родители хотели как лучше, но моих сестер зовут Лиза и Катя, а меня зачем-то обозвали Линдой, и это была огромная ошибка. Тяжеловесное необычное имя торчит поперек моей жизни, как больной зуб, как огромное кресло в маленькой комнате, как камень в траве, и я спотыкаюсь о него всю свою жизнь, с самого детства. А если учесть, что дома меня все называли просто – Лидочка, то я в толк взять не могу, к чему был этот выпендреж. Ну, хотели вы Лидочку – назвали бы меня Лидия, тоже не фонтан, но хотя бы логика прослеживается, так нет, извольте видеть – Линда! А жить с этим именем как?
Но и это еще не все.
Сестры мои оказались низкорослыми смуглыми худышками – и старшая Лизка, и младшая Катька. Они как две капли воды походили на мамину мать, чему та не уставала радоваться, а я оказалась похожа сама на себя, взяв от каждого родственника что-то ненужное, и возвышалась промеж них всех крупным белым пятном, как приемная. И родители вздыхали – надо было покупать мне отдельную одежду, ведь донашивать за старшей сестрой я не могла, а когда Катька дорастала до Лизкиных шмоток, они безнадежно выходили из моды. И в этом как бы я была виновата, потому что вон какая вымахала дылда. Каланча. Жирафа. Такая здоровенная, и такая дура.
Я вводила семью в расходы, вот что.
И когда мои сестры, мои подружки и прочие особи женского пола встречались с парнями, я сидела дома, потому что кому я на хрен была нужна – такая-то. Конечно, мама говорила, что я красотка, но это она мне говорила, а сама так не думала, это я точно знаю. Как-то раз я слышала, как она просила Лизку взять меня с собой на дискотеку, чтобы я не сидела сиднем, но Лизка фыркнула и сказала: мам, ну ты же знаешь, какая она, позору с ней не оберешься.
И они с Катькой уходили, а я сидела над книжками или просто шла бродить по городу, и никогда ни одна собака ко мне не пристала, кроме как-то раз пьяного мужика лет тридцати, который думал, что мне восемнадцать, а мне было четырнадцать, блин, и я испугалась до слез. Но я же не виновата, что в четырнадцать лет выросла окончательно и была уже такого роста, как сейчас? И в двадцать пять иметь рост метр семьдесят семь оказалось очень даже в самый раз, а в четырнадцать, когда все ровесники едва доставали мне макушками до плеча, в таком теле жилось не очень уютно.
И ухаживать пытались за мной парни совсем плевые, а все стоящие ребята выбирали девчонок типа моих сестер. И моих сестер тоже. А ко мне пытались подкатывать лузеры вроде Игоря Алексеева, здоровенного, конопатого и тупого, как сапог. Он едва тянул школьную программу, не мог связать двух слов, смотрелся несуразным и неуклюжим, а его ботинки фасона «прощай, молодость» были огромными, изношенными, словно их уже покупали не новыми, и постоянно грязными. Но я иногда по просьбе училки проверяла его жуткие диктанты, выглядящие месивом из ошибок и помарок, чтобы ему поставили хоть какую-то хилую тройку, дабы он не портил своей тупизной общий показатель. И он как-то принес мне на Восьмое марта букет тюльпанов. Мне никто никогда не дарил цветов – только папа на день рождения, а тут извольте видеть, Алексеев притащил мне эти тюльпаны и что-то мямлил насчет пойти погулять, но одна мысль, что меня могут увидеть рядом с этой жертвой генетических экспериментов, повергала мою душу в сакральный ужас.