Денег, заработанных за 20 лет работы на «северах», хватило как раз на то, чтобы купить квартиру-«однушку». Родной город предложил бывшему полярнику должность методиста на станции юных натуралистов. Теоретически, вместе с пенсией, зарплаты должно хватить на существование. Потекла тихая, спокойная, размеренная жизнь – та самая, о которой так мечталось во время бесконечных арктических зимовок, экспедиционных скитаний и прочих передряг моей прошлой бродячей жизни.
На работу ходил пешком (всего-то два шага). Путь пролегал по территории местного вуза – того самого, в котором когда-то учился сам. Я не сентиментален, и ежедневные погружения в сутолоку студенческого быта служили для меня всего лишь еще одним подтверждением тривиальной мысли о неизбежности возврата «на круги своя». Целая жизнь с ее бурями, метаниями, поисками, опасностями пролетела, как единый вздох, а здесь ничего не изменилось.
Дошло до того, что заметил за собой странную, на первый взгляд, привычку: проходя по университетскому двору, чисто рефлекторно киваю некоторым студентам. Даже поразился: с какой бы стати?
Но, размышляя по дороге над этой странностью, неожиданно для себя понял, что просто-напросто узнаю некоторых молодых людей и девушек! Что они мне знакомы!
Тут же сообразил, что знакомы мне, конечно, не сами студенты, а их родители; что это – сыновья и дочери бывших однокурсников и однокурсниц, с которыми я когда-то учился вместе, других моих знакомых. И пока я шатался по «северам», они давно переженились и повыходили замуж, у них родились и выросли дети и поступили в тот же самый вуз, где учились их родители.
Эта догадка мне так понравилась, что я даже придумал своеобразную игру: проходя по университетскому двору, начал, вглядываясь в лица встречной молодежи, гадать, кто чьим сыном или дочерью мог бы быть? На кого из моих сверстников они похожи? «Вот этот мог бы быть сыном Пашки Емельянова» «Вот этот как две капли воды похож на Костю Платова…»
А потом меня постигло потрясение: как обычно, развлекаясь своей забавой, я торопился с утра на работу, и навстречу мне, подбрасывая затянутыми в искрящиеся колготки коленками полы пальто, шла она – точная моя копия двадцатилетней давности. Я даже не сообразил сразу, кого я в этой девушке узнал, и лишь шагов через пять ошеломленно обернулся, чтобы увидеть теряющуюся в студенческом потоке спину.
Неужели?! Этого не может быть! Один-единственный случай, один-единственный!
… Это случилось в конце четвертого семестра, на дымной, пьяной студенческой вечеринке в общежитии. Танцы в крохотной, насквозь прокуренной комнатушке, дребезжащая музыка из разбитого магнитофона, горячее, плотное и аморфное, словно плавленый сырок, тело, прижимающееся в затяжных пассах медляка, и неистовое, почти истеричное, пубертативное желание – нет, не любви и даже не секса, а избавления от собственной застарелой невинности, доказательства чего-то и кому-то неизвестно зачем!
Потом моя партнерша ушла курить, и я потащился за нею следом. Мы стояли на холодной лестничной площадке, она затягивалась длинной тонкой сигареткой и о чем-то говорила с подругой. Я не курил и неловко молчал. В те годы я был очень серьезным, малоконтактным юношей, помешанном на экзистенцианалистской зауми, запавшей в голову на лекциях по философии. Девушек попросту пугался, от самых невинных попыток заигрывать со мной шарахался, как конь Александра Македонского от собственной тени. До той самой пьяной ночи…
Все уже знали, что меня отчисляют: из-за увлечения Кьеркегором и Co образовались хвосты по базовым предметам. На Кавказе шла война, и у меня были хорошие шансы загреметь в армию. И не вернуться.
Подруга моей партнерши по танцам внезапно замолчала, и та, раздавав в пепельнице-консервной банке окурок, как-то слишком обыденно бросила мне: «Пойдешь со мной?»
И я шел вслед за ней по полутемному общежитскому коридору, следил мутноватым от алкоголя взглядом за светлыми полосками, мельтешащими между подолом платья и голенищами ее сапог, и размышлял о том, зачем она носит дурацкие сапоги-чулки, так уродски обтягивающие икры? С чего это все девчонки помешались на этой идиотской обуви, так подчеркивающей недостатки женских ног?
Слегка растерялся, когда она остановилась у незнакомой двери в стороне от дребезжащей магнитофонными звуками танцевальной комнатушки, и стала отпирать ее невесть откуда взявшимся ключом. Шагнул следом – в тусклом свете ночника в глаза бросилась смятая постель, наполовину опорожненная бутылка водки на столе, несколько измазанных маслом корок хлеба рядом с нею. Понял, что не одного меня сегодня провожают в армию. Начал раздеваться, почти как на медкомиссии.
– А мы что, не выпьем? – поинтересовалась «подруга дней моих суровых», и, разливая водку, я отчетливо слышал дребезжание горлышка бутылки о край стакана. Хотела ли она меня?
Только потом, когда все уже было кончено, заметил, что девушка так и не сняла сапог, и теперь лежит, запутавшись массивными подошвами-платформами в скомканной простыне, и впившаяся в кожу верхняя кромка голенищ лишь подчеркивает мосластость некрасиво выпирающих коленок…
После армии восстанавливаться в вузе так и не стал. Пока служил, родители разошлись; отец привел в дом молодую женщину, мать уехала к родне в Екатеринбург. Туда я и рванул сразу после дембиля. Собирался обустроиться, поступить на философский факультет тамошнего универа. Но, сидя в ожидании самолета в аэропорту Кольцово, пристроился играть в карты с какими-то мужиками. В результате пришлось записаться чернорабочим в шабашную бригаду, отправляющуюся подкалымить на южные берега северных морей.
С тех пор миновало более двадцати лет. Север меня захватил. Я остался. Шатался с геологами по тундре и тайге, работал на полярной станции, участвовал в арктических экспедициях. Поступал учиться заочно на биофак, жил бурно, полнокровно, интересно, напряженно. Но все хорошее когда-то кончается. Звезд с неба схватить не сумел, а в качестве трудяги-коняги пришла пора дать дорогу молодым. Что делать: для полярника сорок с гаком лет – пенсионный возраст! Приходится возвращаться в обычную, обыденную жизнь – как шторм выбрасывает на берег разбитый баркас – со снесенными мачтами, проломленными бортами, хлюпающей в трюме водой. Без надежд, без будущего…
Не скажу, чтобы одиночество чрезмерно тяготило меня. Но, с другой стороны, осознание того, что впереди нет ничего, кроме монотонных буден, километров съеденной лапши «Роллтон», сотни-другой просмотренных телефильмов и нескольких тысяч разгаданных шахматных задач, не грело.
И вот теперь… Я не знал, верить ли мне своим глазам? Может, только показалось? Привиделось? А если нет? И у меня – отшельника, сухаря, мизантропа – взрослая дочь? Симпатичная, умная, чудесная девушка?
А что, если произошедшее тогда, в общежитии, не было случайностью, формальной данью уходящему в армию неприкаянному однокурснику, а чем-то большим? Может, та девушка, мельтешившая светлыми полосками чулок между подолом платья и голенищами сапог, сошлась со мной не случайно? В конце концов, выносила же она под сердцем моего ребенка?
Я даже не помню толком, как ее зовут. Кажется, Оля. Или, может, Галя? В тот вечер я так испугался того, что между нами произошло, механического примитивизма, в который воплотились самые сокровенные желания, что слинял с вечеринки. Точнее говоря, сбежал прямо из той полутемной комнаты со смятой постелью и недопитой бутылкой водки на столе. Мне было страшно стыдно перед девушкой за то убожество, в которое воплотил мои мечты, за то, каким я был неловким, неумелым, угловатым. Унижено лепетал что-то про больную бабушку, которая непременно умрет, если я немедленно не вернусь домой, и она равнодушно слушала меня, глядя сквозь синеву сигаретного дыма куда-то в сторону, и даже не пыталась поправить платье, откровенно и как-то особо похабно сбитое к поясу. Так и убежал, не узнав ни ее имени, ни на каком факультете она учится. Не простившись, и лишь бормоча одни только бессмысленные извинения.