– По-моему, мы очень много времени проводим вместе.
– Это по-твоему. – Лариса опять надулась.
– Не начинай. Я же не сам составляю себе график. Приходится мириться с тем, что есть.
– С тобой невозможно, – выдохнула она разочарованно. – Ладно. Иди. А я воспользуюсь законным выходным и посплю еще, раз ты так бессовестно меня оставляешь.
Я спустил ноги с кровати, нащупал тапочки и отправился в ванную смывать с себя последние остатки сна. Душ и бритье взбодрили меня. Когда я вышел, мне показалось, что в квартире очень холодно. Даже мурашки поползли по спине.
– Юра, вы сегодня чай или кофе? – Это мама Ларисы, Марина Александровна. Голос у нее ровный и приветливый, почти стерильный. – Я погладила вам рубашку и брюки. Они в гостиной, на вешалке.
Привычная, ничего не значащая добропорядочная вежливость. Чем люди старше, тем легче им скрывать свои чувства. Наверное, потому что чувства уже не такие сильные.
– Доброе утро, Марина Александровна. Вкусно пахнет. – Я демонстративно втягиваю воздух. Заинтересованно улыбаюсь. Роль почти родственника меня давно уже не тяготит. Доля лицемерия в наших с ней отношениях не так уж и велика, чтобы раздражаться и что-то стремиться изменить.
– Доброе, доброе. У вас усталый вид. Работа отбирает много сил? Сейчас ведь такое творится с этой Украиной! Просто страх. Жили себе, жили спокойно. И тут такое! Не высыпаетесь?
– Да как будто выспался. – Я понимал, что к моему виду ее речи не имеют ни малейшего отношения.
– И сколько же спали, если не секрет? – Она ловко, одним движением сняла яичницу с потрескивающей сковородки и положила в мою тарелку. Поджаренная яичная масса издала еле слышной шлепок. Марина Александровна стойко верна заблуждению, что утром мужчины предпочитают яичницу всему остальному, и готовя ее утром, женщины как будто немного им угождают.
– Часов пять или что-то около того…
Какое ей по большому счету делу, сколько я спал?
– Мм… – Она сокрушенно покачала головой. – Маловато. Вам надо себя беречь. Пейте, пейте кофе. Я сварю еще. – Мне стало немного не по себе оттого, как она пристально меня разглядывает. – Вы знаете, я раньше как-то нечасто смотрела ваш канал, а теперь пристрастилась. Мне очень нравится. Вы такие молодцы! Так много интересного.
– От меня не так уж и много зависит. Я обычный редактор новостей. Политику канала формируют совсем другие люди.
– Не скромничайте. – Она улыбнулась почти заговорщицки и встала со стула, чтобы заняться приготовлением второй порции кофе, о которой я ее, между прочим, не просил.
– Я удивляюсь, – она сделала огонь в конфорке совсем слабым, – неужели вам никогда не предлагали работать в эфире? Вы ведь такой фотогеничный! И голос у вас приятный! Думаю, вы бы очень хорошо вписались.
Зачем она это затевает? Не терпится огорошить приятельниц известием, что жениха ее дочери показывают по телевизору? Но я не раз говорил при ней, что совершенно не рвусь в кадр. И щенячьего восторга от причастности к нашему ТВ не испытываю. Не говоря уже о том, что редактор и ведущий – два совершенно разных вида деятельности. Ведущий все время исполняет чью-то волю – продюсеров, начальства, владельцев канала, потенциальной аудитории, вечно подстраивается под прихоти формата и конъюнктуру. Редакторам в этом плане легче. Особенно редакторам новостей. Новость она и есть новость. Отработал смену – и гуляй. Главное, не терять внимания и исполнять все профессионально. Страна тебя не видит, не знает и знать не хочет. А вот тем, кто без конца в кадре, не позавидуешь. Эти несчастные почти не принадлежат сами себе и, постоянно высказывая чужое мнение, перестают в итоге иметь свое. Чужие мнения все вытесняют. Самое любопытное, что у многих из них происходит такая диковинная оберация, что им кажется, будто они высказываются от себя. Мне это ни к чему. Публичность меня не привлекает. И та ответственность и нервотрепка, которые ей обязательно сопутствуют. Мне достаточно наблюдений за отцом, много лет томящемся в тисках бесконечных обязательств и фактически не имеющем возможности вырваться из круга воззрений своих политических единомышленников. НЕ хочу я всей этой кутерьмы. Мне и так хорошо. Меня устраивает то, что у меня есть, и я не жажду что-либо менять. Как это объяснить немолодой уже женщине, ни секунды не сомневающейся в том, что попасть в экран телевизора это мечта каждого человека? И стоит ли объяснять?
– Меня все устраивает пока. Всему свое время, – отвечаю я уклончиво и не конкретно.
– Ну, вам виднее.
Похоже, она убеждена, что я лукавлю или что-то скрываю.
Марина Александровна берет с холодильника пульт от телевизора и находит канал, где я работаю. Зачем она это делает? Хочет таким образом угодить мне? Думает, мне это интересно? Или ожидает, что я обрушу на нее поток интереснейших комментариев? Раскрою всю подноготную эфира? Поведаю об интересных знакомствах? С экрана один из наших корреспондентов на Украине с наигранным воодушевлением на фоне каких-то плохо определяемых рассказывает о народном подъеме на Донбассе. Затем картинка меняется, и только что исключенный из Партии регионов депутат Рады Царев, здоровенный малый с детскими глазами, проклинает новые киевские власти, называя их нацистской хунтой и душителями собственного народа. Марина Александровна тревожно хмурится и покачивает головой.
– Лариса спит еще? – Ее вопрос звучит весьма неожиданно. Украинский кризис взволновал ее совсем ненадолго.
– Сказала, что подремлет. А я побегу сейчас. Мне уже пора… Спасибо за завтрак.
Я решительно встаю из-за стола и ретируюсь в коридор. Сваренный для меня добавочный кофе так и остается на плите.
Перед тем как уйти, заглядываю в комнату Ларисы. Она, похоже, не спит, но хочет, чтобы я думал иначе. Эх, притвора!
Ее лицо повернуто ко мне. Светлые тонкие волосы касаются и ее щек, и примятой подушки. Крылья носа тонки, словно лепестки миниатюрной лилии. Губы припухлые и по-детски наивные. Подбородок чуть велик, на нем сходится движение лица – сходится гордо и независимо, заставляя окружающих предполагать характер неуступчивый и капризный. Она старается дышать как можно тише: боится выдать себя. Я ее разгадал, но пусть она остается в неведении. Это так мило… Хотя… Притворство женщину может далеко завести. Может быть, она притворяется не только в мелочах… Тьфу! Что это я? Не мои это мысли… Правда, время какое-то смутное… Апрель 2014-го… Двадцать четырнадцать, как теперь модно говорить…
Московский апрель еще не оторвался от проснувшейся земли и пока безнадежно тонул в лужах, которые приходилось обходить или перепрыгивать, чтобы не промочить ноги. Достаточно одного солнечного дня, и все это засохнет, оставив на земле грязноватую сухую корку. В центре города это всегда почему-то происходит быстрее, чем на окраинах. Словно солнечные лучи до городского захолустья добираются в последнюю очередь.
Лариса вместе с родителями обреталась как раз в таком захолустье, в Перове. Райончик этот, даже среди московских новостроек, выделялся особенной какой-то бесприютностью. Я, признаюсь, не трепетал от радости, когда мне доводилось перемещаться по нему пешком в темное время суток. Опасность потенциально исходила от каждого, кто попадался навстречу. Обругать или, что еще неприятней, врезать тебе тут совершенно безнаказанно мог любой, кому ты чем-то не понравился. Со мной, правда, такого никогда не случалось, но несколько раз я видел серьезные пьяные стычки, полные злобы и агрессии. Однажды я даже, преодолев страх, чуть не встрял в историю – так меня возмутило, что трое напали на одного, но как только я попытался урезонить хулиганов строгими окриками, они вдруг разбежались в разные стороны, бросив меня с несчастным, которого до этого мутузили. А вскоре появились полицейские, и мне пришлось потратить изрядное время, чтобы объяснить им произошедшее. Пострадавший же отказался писать заявление и поковылял куда-то, потирая поясницу и поругиваясь вполголоса. Никакой благодарности ко мне он, судя по всему, не испытывал.