Дублет - Ольбик Александр Степанович

Александр Ольбик

Дублет

Глава первая

Владимир Ефимович Рощинский страдал тучностью. При росте ста семидесяти сантиметров он весил почти полтора центнера, что по мнению соседа делало его похожим на империалиста Черчилля. Не хватало только сигары.

Он родился накануне Пасхи и цыганка, гадавшая матери, предсказала, что ее сын будет знаменитым и богатым.

Он жил в зеленом деревянном домике, погруженный в неистребимую апатию, молчаливо, без надежды когда-либо изменить свое однообразное существование. Но с ним он уже давно свыкся и, как будто назло всему миру, нес свою персону по жизни с неподражаемым достоинством, что опять же тому же соседу дало повод прозвать его толстопузым павианом.

В привокзальном киоске, где работала его хорошая знакомая Анна Авдеева, Рощинский покупал свежие газеты. Проходил в дальний конец перрона, садился на уже обжитую скамейку и подолгу сидел на ней, провожая и встречая редкие электрички. Газеты в это время он не читал, оставлял на вечер, чтобы уже лежа в постели, не спеша, насладиться успокаивающим нервы чтивом.

В каком-то смысле он был таинственной личностью. В приморском городе он появился внезапно – в один прекрасный апрельский день, на такси, с небольшим чемоданом в руках. Никто никогда не видел, чтобы Толстяк завозил в дом мебель или какую-то необходимую в быту утварь. А объяснялось все просто: он приобрел дом вместе со всеми его потрохами – добротной, из орехового дерева, немецкой мебелью, посудой, садовым инвентарем и, конечно же, ванной и телефоном.

Когда жилье Рощинского погрязало в пыли и мусоре, он звонил Авдеевой, и та, дважды в месяц, за «полставки» вычищала каждый, даже самый потаенный, уголок обители. По субботам стирала постельное и нижнее белье, гладила его рубашки, после чего разрешала увести себя в ванную. Это тоже был своего рода ритуал, которого Рощинский неукоснительно придерживался. Он с нетерпением ждал, пока Анна Александровна заканчивала работу, сам наливал в ванну горячей воды, добавлял в нее хвойного экстракта и, измерив термометром воду, довольный окликал женщину: «Аня, все уже готово! Я жду…»

Раскрасневшаяся и смущающаяся, она входила в ванную комнату, окунала в воду руку и, как будто сердясь, говорила ему: «Отвернись!» Он отворачивался к туалетной полке с полным набором шампуня и покорно ждал. И когда на его босые ноги начинала литься горячая вода, он знал – Анна Александровна благополучно погрузилась в ванну.

С мочалкой и шампунем в руках Рощинский приступал к омовению своей прислуги. Сначала он тер ей руки, тщательно и сосредоточенно, как будто счищал с них следы дегтя, потом переходил на шею, грудь. Он любовался не по годам ладной фигурой женщины, иногда щекой прикасался к ее теплому влажному телу и с оттенком старомодной галантности нежно целовал ее в плечо, гладил ее большие коричневые соски, живот и то место, из-за которого начинаются войны и случаются гениальные открытия. На большее он не претендовал: возраст и целый букет недугов были для полноценного секса непреодолимой преградой. И когда процедура заканчивалась, он, пыхтя, ставил перед ванной меховые тапочки. Потом он их возвращал себе под кровать, но по субботам они были неизменным аксессуаром банного дня.

После того как с его помощью она облачалась в стёганый японский халат, Рощинский оставлял ее одну перед зеркалом. Пока Анна Александровна сушила феном волосы и приводила в порядок лицо, хозяин готовил ужин. Себе – геркулесовую кашу-размазню, для сотрапезницы – гренки с сыром и бананами. Иногда – омлет с ветчиной или жарил куриное филе с аджикой. Затем они пили чай и смотрели телевизор. Иногда Рощинский доставал из бюргерского буфета бутылку ликера «Мокко», и они из маленьких серебряных рюмочек причащались им, словно после исповеди.

В десять вечера – и ни минутой позже или раньше – посиделки заканчивались, и хозяин дома клал на стол перед Анной Александровной пятьдесят долларов. Вначале она искренне отказывалась брать «такие большие деньги», но постепенно он ее приучил к столь щедрому вознаграждению.

Несколько раз они посещали оперный театр и в такие дни Рощинский надевал свой необъятных размеров костюм-тройку, в нагрудный карман пиджака засовывал уголок белого платочка, а на грудь – непомерной длинны бордовый, с криво повязанным узлом галстук…

Вот и все, пожалуй, развлечения, которые Рощинский себе позволял и которыми на протяжении всей последующей недели питал свое воображение. Спроси его кто-нибудь о том, почему за столь малопроизводительный труд он вознаграждал так щедро, Владимир Ефимович, вероятно, ответил бы сакраментальным: «За удовольствие надо платить».

Однако, прежде чем положить ставку своей прислуге, он тщательно подсчитал, во сколько обойдутся ему такие визиты в течение года. При этом он не выпускал из виду свое некрепкое здоровье, тоскливое одиночество и прихоти жизни, от которых, увы, никто не застрахован.

Ближе Авдеевой у него в приморском городе никого не было, а потому в своих расчетах относительно оплаты ее услуг он не мелочился. Иногда даже подумывал увеличить единовременную ставку до семидесяти долларов. Впрочем, расходы эти могли быть и в два, и в пять раз больше, что так же не было бы обременительно для его бюджета, им же самим на глазок оцененного в… Впрочем, он и сам толком не знал, сколько у него этого бюджета.

Однажды она его спросила – почему он не обзаведется семьей и был ли он когда-нибудь женат? Долго надувал щеки Рощинский, вроде бы не ответить – можно обидеть эту замечательную женщину, а ответить – значит, всколыхнуть воспоминания, которые и без того ядовитой змеей каждый вечер кусают его душу.

– А ты пойдешь за меня замуж? – вместо ответа спросил Толстяк.

Авдеева тоже не из находчивых. И тоже отгородилась от него долгой паузой.

– А мы с тобой, Володя, и так вроде бы как вместе живем. Да и в наши годы…

– Да перестань ты, Аннушка, кокетничать, ты еще молодая женщина, и тело у тебя как у девушки…

Она зарделась, ей такие разговоры ни к чему.

– У меня одна забота – вырастить Татьяну, выучить…

– Так вся жизнь пройдет, а результат?

– Она выйдет замуж, родит внука…

А у Рощинского от таких разговоров все внутри скисло и ему позарез захотелось остаться одному. И когда Авдеева уехала и он остался наедине с пустой тишиной, первой мыслью было достать старый альбом и пострадать над ним. Хотя понимал, насколько это опасно так пристально вглядываться в свое прошлое. И все же, какое-то горько-сладостное чувство его одолело и он, отдыхиваясь от натуги, открыл нижний ящик комода и извлек оттуда фотоальбом, в жестком коричневом переплете. И долго держал его на коленях, медлил, словно пловец, не решающийся войти в холодную воду. А рука оказалась быстрее его опасений: перевернула обложку и взгляд лег на небольшую черно-белую фотографию, на которой они со Златой, в первый год женитьбы, стоят на фоне раскидистого ливанского кедра, что в Никитском ботаническом саду. Он в светлой сетчатой футболке, она в полосатом платье, пляжной с бахромой панаме, из под которой виднеется затененное лицо.

У Златы большие черные глаза и маленький нос и полные, словно резцом художника исполненные губы.

Рощинский провел ладонью по фотографии, затем нагнулся и прижался щекой к изображенным на снимке милым существам. На других фотографиях тоже Злата: в зимнем пальто с большим меховым воротником, в котором прячет от мороза лицо. Но улыбка заметна и, кажется, она освещает все пространство вокруг нее. А вот и он собственной персоной – сорокалетие, которое они отмечали в ресторане «Пекин» …А кто же их фотографировал? Наверное, официант или же сам завзалом, с которым у Рощинского были деловые отношения. Затем пошли фотографии ее матери, тетки – никого уже нет в живых. Похороны близких, рождение дочери…Ага, вот и дочурка Ника, она в теплом меховом капюшончике на коньках. Стоит нетвердо, потому что абсолютно не спортивная, тонкие ножки в раскорячку, на лице смешливость от своей неуклюжести. «Сколько ей тут лет? – спросил себя Рощинский. – По-моему, это 66-й год, я еще работал на авиационном заводе. А, вот и ты, голубчик собственной персоной, после лагеря, худой, как щепка…сейчас бы мне эту кондицию…»